Детей конечно нельзя убивать. Но что–то с ними надо делать. (Д. Хармс)
Я погрузился в Ярославле на проходящий воркутинский поезд.
В купе уже сидели очень ветхая бабулька и Блондинка. Блондинка ехала издалека, из самой Воркуты. Бабулька, видимо, появилась незадолго передо мной, и немедленно впала в состояние прострации – скорее всего, вспоминала свою молодость и красивых революционных матросов, опоясанных пулемётными лентами.
В купе было тихо и уютно.
Я достал книжку, очки, и приготовился четыре часа общаться с прекрасным. Но тут открылась дверь.
На пороге стоял Златокудрый Ангел лет трёх–четырёх от роду. Мальчик. Он ехал в комплекте с Блондинкой, и звал её "мама".
Я видел много детей, всяких. Некоторые не вызывали симпатии. Совсем. Я знаю, детей положено любить. Но некоторые, всё–таки, симпатии не вызывают.
До той поездки я думал, что знаю о жизни всё, и поразить меня невозможно. Я ошибался. Златокудрый Ангел сумел произвести на меня неизгладимое впечатление.
Шоу происходило в режиме нон–стоп. Он дико орал, издавал неприличные звуки, через каждые три минуты говорил: "Тьфу, блин!", и при этом, как правило, плевался по–настоящему.
Он пИсал в бутылку из–под йогурта, причём за четыре часа сделал это раз десять. Он не хотел спать, он ныл, он ржал, он измазал всё слюнями и надул носом огромный сопливый пузырь, который лопнул. Он бросался машинками, он три раза долбанулся башкой о стенку купе, и каждый раз орал так, как будто увидел собственный вытекающий мозг. Он бегал по коридору в грязных носках, и дико вопил. Он вламывался во все купе подряд, и хватал всё, до чего мог дотянуться.
Он махал перед моим носом машинкой, и кричал: "Шевроле!" ровно пятнадцать минут, при этом внимательно наблюдая за моей реакцией. Все эти пятнадцать минут я старательно делал вид, что ничего не замечаю, при этом я сделал самое свирепое лицо, на какое только был способен. Бесполезно.
Блондинка вяло обещала ему, что разберётся с ним дома. Воркута так далеко, что у неё, видимо, было ощущение, что она уже почти приехала.
Бабулька не реагировала никак, постепенно покрываясь мхом.
Я, кажется, знаю, что стало с человеком, который ехал на моём месте из Воркуты двое суток. Он не дожил до Москвы всего четыре часа, и в Ярославле его сняли с поезда в чёрном целлофановом мешке.
Скрыться в тамбуре надолго не представлялось возможным — он был весь покрыт инеем, и температура в нём была минус тридцать. Как в Воркуте охладился, так до Москвы и не согрелся.
Никогда я так не радовался виду Останкинской башни из окна поезда. Оставалось чуть–чуть… Мне хотелось хоть как–то ему отомстить. Чтобы последнее слово осталось за мной. Я стал лихорадочно придумывать – что бы такое ему сказать на прощание.
Он меня опередил.
За окном уже медленно проплывал перрон Ярославского вокзала. Мелкий засранец недобро посмотрел на меня, и обратился к почти уже мумифицировавшейся бабульке, показав на меня грязным пальцем:
— ТВОЙ ДЕДУШКА?
Я погрузился в Ярославле на проходящий воркутинский поезд.
В купе уже сидели очень ветхая бабулька и Блондинка. Блондинка ехала издалека, из самой Воркуты. Бабулька, видимо, появилась незадолго передо мной, и немедленно впала в состояние прострации – скорее всего, вспоминала свою молодость и красивых революционных матросов, опоясанных пулемётными лентами.
В купе было тихо и уютно.
Я достал книжку, очки, и приготовился четыре часа общаться с прекрасным. Но тут открылась дверь.
На пороге стоял Златокудрый Ангел лет трёх–четырёх от роду. Мальчик. Он ехал в комплекте с Блондинкой, и звал её "мама".
Я видел много детей, всяких. Некоторые не вызывали симпатии. Совсем. Я знаю, детей положено любить. Но некоторые, всё–таки, симпатии не вызывают.
До той поездки я думал, что знаю о жизни всё, и поразить меня невозможно. Я ошибался. Златокудрый Ангел сумел произвести на меня неизгладимое впечатление.
Шоу происходило в режиме нон–стоп. Он дико орал, издавал неприличные звуки, через каждые три минуты говорил: "Тьфу, блин!", и при этом, как правило, плевался по–настоящему.
Он пИсал в бутылку из–под йогурта, причём за четыре часа сделал это раз десять. Он не хотел спать, он ныл, он ржал, он измазал всё слюнями и надул носом огромный сопливый пузырь, который лопнул. Он бросался машинками, он три раза долбанулся башкой о стенку купе, и каждый раз орал так, как будто увидел собственный вытекающий мозг. Он бегал по коридору в грязных носках, и дико вопил. Он вламывался во все купе подряд, и хватал всё, до чего мог дотянуться.
Он махал перед моим носом машинкой, и кричал: "Шевроле!" ровно пятнадцать минут, при этом внимательно наблюдая за моей реакцией. Все эти пятнадцать минут я старательно делал вид, что ничего не замечаю, при этом я сделал самое свирепое лицо, на какое только был способен. Бесполезно.
Блондинка вяло обещала ему, что разберётся с ним дома. Воркута так далеко, что у неё, видимо, было ощущение, что она уже почти приехала.
Бабулька не реагировала никак, постепенно покрываясь мхом.
Я, кажется, знаю, что стало с человеком, который ехал на моём месте из Воркуты двое суток. Он не дожил до Москвы всего четыре часа, и в Ярославле его сняли с поезда в чёрном целлофановом мешке.
Скрыться в тамбуре надолго не представлялось возможным — он был весь покрыт инеем, и температура в нём была минус тридцать. Как в Воркуте охладился, так до Москвы и не согрелся.
Никогда я так не радовался виду Останкинской башни из окна поезда. Оставалось чуть–чуть… Мне хотелось хоть как–то ему отомстить. Чтобы последнее слово осталось за мной. Я стал лихорадочно придумывать – что бы такое ему сказать на прощание.
Он меня опередил.
За окном уже медленно проплывал перрон Ярославского вокзала. Мелкий засранец недобро посмотрел на меня, и обратился к почти уже мумифицировавшейся бабульке, показав на меня грязным пальцем:
— ТВОЙ ДЕДУШКА?
Еще на тему
Он взял несколько сирот младенцев и закрыл их в комнате. Ухаживали за детьми немые слуги. Через пять лет владыка вошел в комнату с детьми дабы услышать их речь, но вместо членораздельных слов услышал звериный визг и увидел существ внешне и поведенчески мало похожих на людей.
Мораль: детей надо воспитывать, а не предоставлять самим себе.