Р.М. Фрагменты вечности
Часть 1. Наследие Гренсфорда.Глава 1. Белая жемчужина замка.
11.05.2010-27.05.2010.
Вы держите в руках дневник Рэя Мартина Фронсберга. Я ношу это имя с одиннадцатого мая 1993 года. Спустя пару лет мне придется его сменить, равно так же, как множество других предшествующих имен. Во времена английской научной революции XVII века, которая положила начало эпохе Просвещения, я был известен как Рональд Майкл Фронсберг. В Belle Epoque французской истории меня звали Рикард де Фронс. В период колонизации индейских земель Северной Америки я представлялся Робертом Фронстом. Несмотря на многообразие принадлежавших мне имен, внутри каждого из которых скрывались свои истории и свои эпохи, я с особым трепетом относился лишь к одному, дарованному при рождении. Риман Вакернхайм Фронсберг.
До конца первой половины XX столетия я обновлял свою юридическую личность раз в полвека. Подобную махинацию совершить несложно, если у тебя достаточно влияния и денег. Звон золотых монет в буквальном смысле заставлял постаревшего мистера Фронсберга кануть в небытие. Погиб от несчастного случая. Был сражен смертельным заболеванием. Пропал без вести. Движением пера и рисунком чернил на бумаге создавался прямой наследник покойного господина Ф.; Фронсберг мертв, да здравствует Фронсберг! После оформления необходимых документов молодой человек, рожденный несколько часов назад на исписанных тонким почерком страницах, выходил в свет.
Исследовать уже исследованный мир.
Генеалогическое древо моей родословной, богато украшенное именами, существовавшими только на бумаге и в моем воображении, дополнялось очередным отпрыском, на этот раз живым, из плоти и крови. Но линия древа, заполненная мной и моими разноименными личностями, является лишь одной из многих…
* * * * *
В 1703 году Рональд Майкл Фронсберг женился на миловидной лондонской аристократке, Патриции Сорне. Семья Сорне не возражала против будущего союза. Молодой европейский дворянин был богат, прекрасно воспитан, и представлял собой, как любили говорить феодалы, «прекрасную партию» для благородного рода. Через три года у супружеской пары родился сын, новый наследник обеих семей - Бенедикт Фронсберг. К несчастью, в ходе сложных родов горячо любимая жена Рональда умерла, подарив жизнь крепкому и здоровому малышу. Смерть Патриции была ударом. Убитый горем супруг, не желавший видеть окружение, постоянно напоминавшее о погибшей возлюбленной, вместе с младенцем возвратился в родовое гнездо, расположенное на западе Майнца. На протяжении следующих двадцати трех лет, фамилию Фронсберга в Англии вспоминали не часто – до возвращения Бенедикта на свою историческую родину. Приехав с женой, Оливией Рейнсхольд, и фамильными деньгами, он приобрел поместье Гренсфорд и участок земли, площадью сто сорок гектар к югу от Честера. В 1730 году у Бенедикта родился первенец, которого решили назвать в честь деда – Рональд Вильям Фронсберг. В течение пяти последующих лет их семейство увеличилось еще на два чада – Джонатан и Лиза. Жизнь британской ветви рода шла своим чередом, но Бенедикт часто вспоминал о жизни в Майнце с отцом. Рональд М. привил сыну любовь к лошадям и конным прогулкам, которым сам уделял большую часть своего времени. Отец частенько говорил, что любовь к разведению этих замечательных животных в крови у каждого Фронсберга, что эта страсть заложена его далеким предком и берет начало с середины XV века. Как истинный потомок знаменитого имени, в 1736 году Бенедикт начал заниматься разведением лошадей.
Весной 1743 года в поместье Гренсфорд гонец принес мрачные вести, запечатанные в конверт, скрепленный фамильной печатью Фронсбергов. Вдвойне мрачные для Бенедикта – Рональд Майкл Фронсберг мертв. Убит грабителями портового Майнца за новую пару сапог из мягкой кожи. Кроме извещения о гибели, в конверте лежал еще один листок твердой бумаги – завещание, написанное рукой отца.
«Настоящим документом, подписанным моей рукой и скрепленным печатью моей семьи, назначаю прямым наследником богатств, земель и угодий Фронсбергов, находящихся в моем владении, моего второго сына – Раймонда Марка Фронсберга».
Завещание содержало развернутый список тех самых богатств и земель, которые перешли к Раймонду. И не достались Бенедикту. За исключением Гренсфорда, который отец щедро даровал старшему сыну. Бенедикт никогда не жаловался на нехватку денег, их было более чем достаточно, но это письмо повергло его в ярость. Он даже не знал, что у отца был второй сын. Бенедикт чувствовал себя отвергнутым, ущемленным и униженным. Он чем-то разозлил отца, когда решил уехать в Англию с Оливией? Мало вероятно, расставались они тепло, заручившись поддержкой Рональда Майкла и получив его благословение… Непонимание лишь подогревало гнев Бенедикта, он намеревался отправиться в Майнц и найти этого нового наследника. Что делать при встрече, он не знал, совершенно не представлял, как вести диалог с неожиданно появившимся братом, но знал, что не хочет и не может оставлять все так, как есть. Не хотел покоряться воле немого письма. Оливия попробовала успокоить Бенедикта, но оставила тщетные попытки, когда встретила черную и безмолвную злобу, пылающую в карих глаза мужа.
Бенедикт выбежал из Гренсфорда на свежий воздух, чуть не разломав в щепки хлипкую дверь черного хода, располагавшегося ближе всех к конюшне. Если что и могло успокоить его, так это конная прогулка. Или быстрая езда, что превосходно проветривает голову. Зайдя в конюшню, Бенедикт взял седло и направился к стойлам, напрямую к Либере, самой быстрой из его лошадей. Гнедая, с крутым норовом. Лошадь, которую он всегда считал своей гордостью, сокровищем своего табуна. Похлопав Либеру по морде, Бенедикт перебросил седло через спину кобылы… Воспоминание, нахлынувшее столь резко, что заставило Фронсберга зажмуриться, перевело его ярость за границы человеческого самообладания. Он вспомнил, как в детстве, в Майнце, отец учил его седлать лошадь. Рональд показывал сыну, как правильно крепить стремена и уздечку, а маленький мальчик, каким тогда был Бенедикт, смотрел во все глаза и следил за каждым движением сильных мужских рук.
Стиснув зубы в приступе бессильной злобы, он зарычал и в гневе сорвал седло со спины лошади, забросив его в темный угол конюшни. Либера возмущенно заржала, испуганно задергав ушами, но Фронсбергу было не до ее спокойствия. Он подвел кобылу к ограждению просторного стойла и использовал его, как импровизированную лестницу. Забравшись на спину лошади и ухватившись за ее густую гриву, Бенедикт выехал из конюшни и направился в сторону принадлежавших ему пашен, располагавшихся южнее поместья. Прохладный весенний воздух, наполненный ароматами цветущих лугов и свежевспаханной земли, обдувал его разгоряченное лицо, но клокочущая в голове и груди злость неумолимо держала Бенедикта в своих объятьях. Он настойчиво подгонял лошадь, выбивая динамичный ритм ударами жестких каблуков по ребрам Либеры.
*
Темное беспокойство зародилось в сердце Оливии. Она видела, как Бенедикт выезжает из конюшни на неоседланной лошади и направляется на юг. С первого дня знакомства в далеком 1726 году, образ ее мужа был непоколебим, как и сам характер супруга. Спокойный, как тихая поверхность озера в безветренный день, и непоколебимый, как основание альпийских гор. В их союзе Бенедикт был камнем, а она была водой, что так умело и ненавязчиво способна сточить любую острую грань твердой породы. Реакция Бенедикта на завещание отца была для Оливии неожиданной и пугающей. Жуткой. Она успокаивала себя мыслью, что после конной прогулки Бенедикт вернется к ней сдержанным и умиротворенным – таким, каким она знала его на протяжении последних семнадцати лет. Тем вечером, когда к парадному входу Гренсфорда пришла группа из трех крестьян, Оливия сидела у камина в спальне, которую вот уже тринадцать лет делила со своим мужем, читая «Дневник чумного года» Даниеля Дефо. Она прочла строки о сошедшей с ума матери, ополоумевшей после обнаружения признаков смертельной болезни у недомогающей дочери: «Что же касается девушки, то она фактически была уже трупом к тому моменту, так как гнойники, вызвавшие пятна, распространились по всему телу; не прошло и двух часов, как она умерла. А её мать голосила в течение нескольких часов, не зная о смерти своего ребёнка». Оливия любила труды Дефо, но выбрала отнюдь не лучшее время для прочтения «Дневника». Ужасная картина смерти с помесью отчаяния стояла перед ее глазами, когда в комнату тихо вошел Чарльз – старый, но верный своему делу и своему господину глава придворных слуг.
- Госпожа Фронсберг, – слуга почтительно склонил голову. Его скрипучий голос звучал чуждо в просторном, уютном помещении спальни.
- Чарли? Ты меня почти напугал, – вяло промолвила Оливия. – Время ужина? Я жду Бенедикта, он уехал на пару часов, совсем скоро должен вернуться.
- До ужина еще час. Госпожа…
- Знаешь, это завещание отца очень его расстроило. Никогда не видела его таким. Он вернулся?
- Госпожа… – Чарльз чувствовал себя неуютно под мутным взглядом бледных глаз уже овдовевшей, но еще не знающей об этом Оливии Фронсберг. Тогда в ее глазах не было безумия, которое появится и разгорится ярким пламенем сумасшествия через четыре года. Через четыре года наследница европейской фамилии Рейнсхольд будет носиться по британскому особняку, вопя от горя и теряя рассудок. Подобно ополоумевшей матери из «Дневника» Дефо. Чарльз стоял под тяжелым взором женщины, которая через пять лет станет известна как Кровавая Матерь Гренсфорда, и чувствовал, как холодная длань скорби все сильнее стискивает его горло. Последние десять лет он посвятил службе семье Фронсбергов, и любил каждого члена знатного рода: уверенного и решительного господина Бенедикта, доброжелательную госпожу Оливию, любознательного и непоседливого Рональда Вильяма, робкую и нежную Элизабет и молчаливого Джонатана, который в свои одиннадцать лет невероятно сильно походил на отца, как манерами, так и внешностью. Они были его семьей. Они были всем. Чарльз не знал, как сказать этой милой, незаметно стареющей женщине, которая была так добра к нему на протяжении всех этих лет, что труп ее мужа лежит в небольшой часовне в двух километрах к югу от поместья.
- Госпожа, - неуверенно начал он. – Крестьяне нашли господина Бенедикта.
- Н-нашли? – Оливия устало прищурилась, слегка наклонив голову на бок. – Что значит нашли? Где он?
- Крестьяне, Госпожа, они возвращались после работ в полях. Около яблочной рощи, что так нравится милой Элизабет…
- Где Бенедикт, Чарли? – резко прервала его вдова.
Тень понимания пробежала по красивому лицу Оливии Фронсберг. Она видела, что поведение верного слуги разительно отличается от характерного для него стиля. Чарльз всегда смотрел в глаза. И это был не раболепный взгляд прислуги, это был твердый взор ясных светло-серых глаз, взор человека гордого, сильного и преданного. Но тогда, с самого момента появления Чарльза в спальне Фронсбергов, он лишь пару раз украдкой посмотрел в глаза Оливии; большую часть времени он смотрел на лакированный деревянный пол или на догорающие в камине еловые поленья. Оливия встала с кресла. Раскрытая книга с гулким ударом упала на блестящее чистотой дерево. Госпожа Фронсберг быстрыми шагами пересекла комнату – беспокойство, появившееся ранее, переросло в чувство всепоглощающего страха. Она подошла к старому слуге и неровным движением дрожащих рук взяла его за запястья.
- Чарльз, что случилось? Где Бенедикт?! – имя своего мужа Оливия истерично прокричала в лицо старику.
- Господин Бенедикт упал с лошади и разбил голову. Когда его нашли крестьяне… Он был уже мертв. – Чарльз не стал говорить, что тело нашли в огромной луже крови; потому что это была уже не кровь. Бенедикт мог лежать в собственной крови на мраморной дорожке, что огибала Гренсфорд, или на лакированных досках пола этой самой комнаты. Но труп лежал на дороге. Вытекшая из разбитого черепа кровь смешалась с сухой дорожной пылью, превратив последнюю в отвратительную бурую грязь. Быть может, Фронсберг слишком сильно подгонял Либеру, и строптивая лошадь, взбунтовав, сбросила жестокого наездника, или, разогнавшись, он не смог удержаться на спине гнедой, держась исключительно за ее гриву. Вне зависимости от причины, результат неизменен – Бенедикт упал. Упал, налетев головой на небольшой, торчащий из земли камень, и отключился. Спустя несколько минут после падения, старший сын Рональда Майкла Фронсберга погиб, так и не придя в сознание.
*
Люди по разному реагируют на горестные вести, такие как неожиданная смерть близкого человека: кто-то начинает рыдать и рвать на голове волосы, впадая в истерику. Кто-то настойчиво отрицает реальность произошедшего, пока не увидит холодный труп погибшего. Оливия впала в ступор – будто бы все мышцы лица, ответственные за выражение эмоций, были связаны с мозгом невидимыми нитями, и слова Чарльза «Он был уже мертв» безвозвратно перерубили эти нити.
- Мертв? – едва слышно выдохнула она. – Но…
- Мне очень жаль. Госпожа, мне так жаль, - голос дворецкого дрогнул. Оливия все еще держала его за руки слабой, почти незаметной хваткой. Ее отсутствующий взгляд был устремлен на стену с одиноко висящей картиной прямо позади старика, невольно ставшего гонцом ужасных вестей. На картине была изображена красивая молодая девушка с пышной копной густых русых волос, слегка развеваемых ветром, в ее зеленых, пылающих изумрудами глазах, застыли искорки юношеского веселья, она ослепительно улыбалась, немного приоткрыв аккуратные розовые губы. На картине стояла подпись автора – Р. М. Фронсберг.
- Это он во всем виноват, – прошептала Оливия. – Он и его завещание.
- Госпожа, я отдам необходимые распоряжения по подготовке к похоронам, – Оливия отпустила руки Чарльза и уставилась на него, словно увидела впервые. – С вашего позволения, Госпожа…
- Да. Да, правильно, – ее взгляд вернулся к картине.
Чарльз развернулся и направился к выходу из комнаты, оставив вдову Фронсберг стоять посреди пустой спальни, тупо уставившись на рисунок.
- Чарли.
- Госпожа Оливия? – Чарльз остановился в дверях и повернулся.
- Прикажи убить эту лошадь, – холодно произнесла она. – Пусть ее похоронят рядом с тем местом, где погиб мой муж.
Странная просьба звучала вдвойне дико из уст доброй и мягкой Оливии Фронсберг. «У нее шок. Пару минут назад она узнала, что ее супруг, отец ее детей мертв. Боже, как мне жаль. Дай ей сил пережить все это» – думал Чарльз, глядя на вдову. Она продолжала смотреть на картину, написанную отцом Бенедикта. Задумчиво, будто мечтательно. Указ об убийстве Либеры она произнесла, даже не повернув голову. Чарльз знал, что лошадь не виновата, и Оливия это знала. Винить лошадь в произошедшем – все равно, что обвинять нож в хладнокровном убийстве человека. Тем не менее, он был намерен выполнить ее жуткий приказ, но не ради того, чтобы показать свою лояльность и преданность. Чарльз надеялся, что смерть кобылы принесет его госпоже хоть какое-то, надо полагать извращенное, утешение.
«А что на счет детей? Рональду тринадцать, и он, подобно деду, в честь которого был назван, много времени проводит с лошадьми. Джонатану одиннадцать, и они были неразлучны с отцом. Милой Элизабет нет и десяти, и возле ее любимой яблочной рощи появится могила – воплощение гибели Бенедикта. Дети будут сражены горем, и убийство лошади уж точно их не утешит… Боже помоги им всем» – Чарльз покорно кивнул головой и вышел из спальни.
* * * * *
Бенедикта похоронили на кладбище Честера. К тому времени, как первая горсть земли, брошенная горюющей вдовой, коснулась крышки гроба, возле цветущих, весенних яблонь Гренсфорда уже возвышался свежий могильный курган. Семья Фронсбергов не пользовалась популярностью среди английской знати, да и похороны состоялись не в фамильном поместье, как это было традиционно принято у феодалов, поэтому на погребальную церемонию пришли в основном слуги и крестьяне Гренсфорда.
Смерть Бенедикта была тяжелым ударом для всех членов семьи, но наиболее ярко последствия страшной трагедии отразились на Оливии и Рональде. Вдова буквально не отпускала от себя юного Джонатана, она с любовью и горечью смотрела на лицо, так похожее на лицо ее погибшего мужа. Былые доброта и мягкость, ранее присущие каждому слову и действию Оливии, исчезли навсегда. Благополучие остальных детей ее, казалось, не волновало, дети росли под присмотром заботливого старого слуги, у которого не было ни единого шанса заменить сразу двух родителей – погибшего отца и безразличную мать. На протяжении последующих лет характер Рональда В. становился все более жестким и жестоким. После смерти отца он ежедневно давал выход негативным эмоциям, начиная с тихого плача, а заканчивая дикой истерикой – попыткой привлечь внимание равнодушной матери. Но тщетно. В тринадцать лет он орал и брыкался, когда слуги пытались его утешить, нередко избивал наиболее строптивых лошадей во время их кормежки, упитанных скакунов умышленно морил голодом. В четырнадцать лет Рональд пристрастился к более изощренным методам истязания. Он приказывал слугам стреножить выбранную им жертву, а затем с остервенением лупил беззащитную лошадь палкой или кнутом. К тому моменту, как ему исполнилось пятнадцать, четыре лошади умерли от внутреннего кровотечения – мальчик набирал силу. Власть, безнаказанность и вседозволенность осквернили и исказили разум старшего сына Бенедикта Фронсберга; в шестнадцать лет надменный дворянин начал избивать слуг Гренсфорда. Рано или поздно, он наверняка бы убил какую-нибудь служанку или крестьянку, озверев в порыве извращенной, неистовой эйфории… Но Кровавая Матерь не дала ему подобного шанса.
* * * * *
Осенью 1745-го, спустя два года после смерти Бенедикта, здоровье и самочувствие юной Элизабет начали заметно ухудшаться. Девушка страдала бессонницей, потерей аппетита, ее часто рвало. Тяжелый кашель вызывал беспокойство у всех постояльцев Гренсфорда, за исключением матери и старшего брата. 23 октября наступил десятый день рождения Элизабет Фронсберг, и находившаяся в гренсфордской изоляции семья собралась в полном составе на скромный праздничный ужин в обеденной зале поместья. Во главе длинного дубового стола сидели Оливия и Джонатан. Вместе, как и всегда. Вдова сама кормила любимого сына, выбирая ему наиболее аппетитные и лакомые кусочки поданных блюд, а Джонатан не возражал против подобного обращения, в основном потому, что ему было все равно – он уже привык к навязчивой, поначалу отталкивающей, любви матери. Напротив них обыденно поглощал ужин Рональд Вильям Фронсберг, с упоением вспоминая недавнюю сцену избиения очередной лошади. Было очень славно, вороная кобыла, которую он выбрал целью своих издевательств, оказалась крайне мощной и выносливой: он почти два часа скакал возле нее с дубиной в руках, наотмашь направляя мощные удары на шею, ноги и бока лошади. Закончив свое безумное пиршество, удовлетворенный, измотанный и забрызганный густой кровью Рональд приказал слугам отвести жертву обратно в стойло. Умирать, не иначе.
По центру стола сидела бледная Элизабет, толком не притронувшаяся к еде и не выражавшая не малейшего интереса к происходящему. Тишину ужина время от времени нарушали звук столовых приборов, тихие шаги слуг, приносивших и уносивших праздничные блюда, и влажный, раздражающий кашель больной девочки. Чарльз неоднократно просил у Оливии разрешения вызвать доктора из Честера, он переживал за состояние милой Элизабет, и каждый раз, когда мать отмахивалась от старика, утверждая, что у дочери не более чем безобидная простуда, от которой в скором времени не останется и следа, стонал от бессилия и беспомощности.
В тот момент, когда ужин близился к логическому завершению, а Оливия кормила Джонатана бордовыми зернами спелого граната, услужливо подставляя ладонь для сплевывания несъедобных семечек, у Элизабет случился первый приступ.
Девочка зашлась сильнейшим кашлем, закрыв рот белоснежной обеденной салфеткой. Ее лицо из бледного стало багрово-красным. Оливия и Рональд с недовольством смотрели на нарушителя спокойствия и тишины праздничного ужина. Кашель отвлекал мать от столь увлекательного занятия, как кормежка ее любимого сына, в то время как Рональд размышлял над истязанием следующей лошади, упиваясь предвкушением грядущего эпизода бессмысленного насилия. Когда приступ закончился, и кашель сошел на нет, Элизабет потеряла сознание, упав со стула на мраморный пол ярко освещенной обеденной залы. Джонатан испуганно смотрел на мать, не понимая, что происходит. Вбежавший в залу Чарльз устремился к лежащей возле стола маленькой госпоже, салфетка, на белой ткани которой были отчетливо видны алые следы крови, лежала на ее груди.
- Госпожа, прошу вас, мы должны позвать врача! Разве вы не видите, Элизабет не здорова, – в дрожащих руках он протянул к Оливии запятнанную кровью салфетку.
- Мама, Лизи плохо? Это ее кровь? – широко раскрыв глаза, Джонатан с ужасом смотрел на клочок бело-красной ткани.
- Все хорошо, милый, – Оливия с ненавистью посмотрела на старика, закрыв своему любимчику глаза ладонью, пахнущей гранатовым соком. – Убери это, сейчас же. Ты пугаешь моего сына.
- Она ваша дочь, Госпожа! Позвольте мне привести доктора, умоляю вас.
Чарльз был готов разрыдаться. Он был готов ползать в ногах некогда уважаемой госпожи, лишь бы получить ее согласие. Тогда он любил Элизабет больше, чем прежде, до смерти ее отца. Она была единственной, кого гибель Бенедикта изменила не так сильно, как остальных. Призрачное, но все же живое напоминание того, что некогда счастливая и любимая Чарльзом семья существовала. Увидев лежащую без сознания девочку и шелковую окровавленную салфетку, Чарльз почувствовал тошнотворный приступ страха. Пятна крови кричали о том, что юная леди серьезно больна, возможно, даже серьезней, чем опасался старик. Он не мог ее потерять, боялся, что эта тонкая связующая нить между прекрасным прошлым и абсурдным, отвратительным настоящим исчезнет. «Если она умрет – я сойду с ума», – думал Чарльз. Он не знал, и не мог знать, что ироничная судьба распорядится иначе – смерть Элизабет не лишит его рассудка; Чарльз сохранит ясность разума до самой смерти в 1763 году. С отрезвляющей четкостью он будет помнить страшные события 1747 года. И будет помнить ужас 1748-го.
- Госпожа? – Чарльз умоляюще смотрел на Оливию.
Она же не отрывала взгляда от испуганного лица Джонатана.
- Мама, Лизи плохо?
- Лизи немного заболела, милый. Завтра мы покажем ее доктору, все хорошо, – Оливия перевела взгляд на слугу. – Отнесите ее в спальню. И отправьте за врачом, пусть он приедет завтра, после полудня.
Чарльз аккуратно опустился на колени возле Элизабет и взял ее на руки. Ее нежное, хрупкое тело, казалось, ничего не весит; он направился к выходу из обеденной залы, держа маленькую госпожу, как младенца.
«Им же совсем наплевать. Милая, невинная девочка потеряла сознание, кашляя кровью, а им наплевать. Господи, посмотри на них, почему ты отвернулся от этой несчастной семьи? Почему позволил веселому мальчику с задорным, детским смехом превратиться в кровожадного, жестокого выродка? Зачем убил любящую мать внутри доброй женщины, сделав ее одержимой призраком погибшего мужа? Ради какой цели сдержанный ребенок стал ходячей куклой со стеклянными карими глазами, в которые всем слугам, даже мне, страшно и жутко смотреть? И почему, Боже, почему чистое дитя с ангельским лицом и длинным черными волосами, шелк которых ни на долю не уступает шелку ее праздничного платья, лежит у меня на руках, раздираемая изнутри неизвестной мне, глупому старику, болезнью?»
Думая об этом, Чарльз поднимался по винтовой лестнице на второй этаж поместья, шел по длинному, холодному коридору восточного крыла, заходил в тесную комнату Элизабет, нежно укладывал на кровать свою любимую, маленькую госпожу и аккуратно укрывал ее дорогим одеялом. Выпрямившись, он долго стоял у кровати и смотрел на безмятежное детское лицо, прислушиваясь к тишине спальни, чутко улавливая звук дыхания девочки. И этот звук ему не нравился. В каждом вдохе и выдохе Элизабет Чарльз слышал болезнь, слышал хрипы, которыми сопровождалась циркуляция воздуха в нездоровых легких. Он с трудом заставил себя отвернуться от кровати и выйти из спальни. На ватных ногах старик спустился в мрачный холл Гренсфорда, проследовал к ветхой, как он сам, двери черного хода. Ржавые петли неприветливым скрипом проводили Чарльза в холодный, сгущающийся сумрак осеннего вечера. Он с неудовольствием отметил схожесть звуков – скрежет древнего, гнилого металла и болезненное дыхание маленькой госпожи.
Следуя тем же путем, каким два с лишним года назад бежал сжигаемый горячим гневом ныне покойный Бенедикт Фронсберг, Чарльз дошел до темного здания конюшни. С трудом взяв в руки тяжелое седло, он задумался.
«Остались ли еще здоровые лошади?»
- Он не избивает тощих и слабых. Ему нравится уничтожать природную мощь и красоту, тем самым, возможно, доказывая самому себе собственное превосходство, – Чарльз шептал слова, стоя с седлом наперевес внутри вечернего деревянного сарая, обдуваемый легким прохладным сквозняком, который нес неизменные запахи этого места. Ароматы лошадиного пота, навоза и свежескошенного сена. Но к привычному трезвучию запахов добавился еще один, ранее отсутствовавший тон – едва уловимый запах крови. И смерти. Чарльз знал, что за последний год из этого неприметного здания вынесли четыре лошадиных трупа. И он знал, что это не предел, юноша только вошел во вкус.
«Где-то здесь, внутри этого обширного, темного помещения, за прочной деревянной оградкой стоит будущий пятый труп Рональда. Конра.»
Сильная вороная лошадь, она была одной из самых мощных в табуне Бенедикта Фронсберга; он всегда говорил, что Конра может пронести любого наездника от самой южной точки Англии до самой северной точки Шотландии и обратно, без остановок, не сбивая шага.
«Теперь же она вряд ли покинет свои стойла. Упрямая кобыла все еще жива, но не думаю, что это надолго – молодой садист об этом позаботился. Ей должно быть нестерпимо больно… Интересно, она понимает, что в скором времени умрет? Страшно ли ей?»
Тяжелые мысли копошились в голове, когда Чарльз снаряжал найденную им старую, но незнакомую с палкой и кнутом Рональда, лошадь. Медленно выехав из конюшни, он остановился. Было уже совсем темно, а ему предстояло проехать пару десятков километров.
«Рискованно ехать в такую темень, старик, рискованно. Тем более теперь, когда жизнь девочки зависит от тебя. Но надо как можно скорее привести доктора. Возможно, каждая минута на счету. Соберись, старик! Поехали».
- Н-но, кляча!
Чарльз двинулся в путь. Два года назад Бенедикт Фронсберг в последний раз в своей жизни выехал из этого здания и отправился на юг. Путь старого слуги лежал в противоположном направлении – на север, в Честер.
Чарльз ехал медленно и аккуратно. В основном потому, что старая лошадь наверняка не смогла бы скакать быстрее той темной осенней ночью. Время выдалось холодным, едва отъехав от Гренсфорда, старик с горечью подумал об опущенной возможности прихватить с собой теплое шерстяное пальто и пару мягких кожаных перчаток. Он не мог знать, что его суждения о важности и срочности визита врача неоправданны. Часы жизни не отсчитывали минуты и вздохи Элизабет, тогда они считали годы, месяцы, недели и дни. Ей оставалось жить два года и семнадцать дней, а Чарльз мог бы выехать в Честер на следующее утро и вернуться вместе с доктором после полудня, как и повелела Оливия. Он мог бы не подвергать себя риску заболеть, мог бы не переживать о том, что старая, подслеповатая лошадь оступится в темноте, сломает ногу и сбросит своего наездника в грязную канаву. Но Чарльз все еще слышал звук болезни милой Элизабет и видел перед глазами яркие красные пятна на белой ткани. Он ехал в Честер за врачом. Ехал, полный решимости и бессмысленной надежды.
*
Когда Чарльз добрался до города, было уже заполночь. Он потратил не меньше часа на поиски служителя медицины. Вечно бодрствующие кабаки ночного Честера не самый надежный и безопасный источник информации, но выбор у старика был невелик. К тому же он знал, что не представляет особого интереса для темных личностей: денег у него с собой не было, одет он был как обычный дворянский слуга и единственной ценностью, что была при нем, можно было назвать вспотевшую и уставшую лошадь. И сам он устал, Чарльз чувствовал, как пульсирует боль в пояснице, плечах и ногах, чувствовал, как на хребет давит старость тяжестью прожитых лет.
Первая из его остановок располагалась сразу у южных городских ворот. Трактир назывался «Соловей». Возможно, когда-то здесь выступала юная и прекрасная особа с исключительно чистым и высоким голосом, или же владелец заведения был орнитологом-любителем. Войдя в ветхое, видавшее лучшие дни здание, Чарльз не увидел ни красивых молодых дам, способных отличить Ля от До, ни певчих птичек, сидящих по клеткам. Если бы название соответствовало содержанию, кабак наверняка назвали бы «Вонь и сумрак»; запахи кислого пота и не менее кислого эля, дешевой браги и пьяной рвоты буквально забивали легкие, выталкивая из них свежесть прохладной осенней ночи. Народу в трактире практически не было. В двух противоположных углах квадратного помещения сидело несколько жалкого вида посетителей, которые, удостоив вновь прибывшего бродягу скорым, мутным взглядом, продолжили угрюмо хлебать местную кислятину.
Уверенным, насколько позволяло его состояние, шагом Чарльз направился к высокой, заляпанной жиром барной стойке, за которой стоял тучного вида мужчина с ярко-рыжими кудрявыми волосами и практически красными бакенбардами. Грязным фартуком мужчина вытирал не менее грязный пинтовый стакан.
- Приятной вам ночи, сэр! – еще не дойдя до стойки, начал Чарльз.
- Еда, выпивка, ночлег. Есть свободные комнаты, – трактирщик поднял пухлый указательный палец, направив его в потолок. – Чего вам?
Голос толстяка никак не соответствовал его внешнему виду. Чарльз ожидал услышать мощный, возможно хрипловатый бас, но вместо этого голосовые связки трактирщика порождали высокие и тонкие звуки. Если бы старик не видел собеседника, у него бы возникло впечатление, что он разговаривает с ребенком.
«А вот и Соловей», – подумал Чарльз.
- Нет, сэр, благодарю. У меня неотложное дело – я ищу местного врача. Вы не знаете, где мне его искать?
Трактирщик неодобрительно фыркнул и отрицательно покачал головой.
«От него так и веет гостеприимством. Свободные комнаты, хм? Любопытно, есть ли там занятые?»
Чарльз развернулся и направился к выходу, стремясь как можно скорее покинуть это место – октябрьские холод и свежесть казались ему желанными после обволакивающего смрада «Соловья».
«Эта ночь будет долгой, а я, к сожалению, уже не молод», - размышлял Чарльз. «Именем Господа нашего, не раскисай, старик! Ты нужен ей, как никогда раньше, сейчас даже больше, чем после смерти отца. Не важно, сколько злачных мест придется обойти, не останавливайся. Ради Элизабет».
Следующие три остановки – «Георг VI», «Острова» и просто «Нора» - ничем не отличались от «Соловья». Та же удушающая вонь, те же затуманенные дешевым пойлом глаза под набухшими веками, то же недовольное ворчание трактирщиков в качестве ответов на вопросы Чарльза. Пятое на его пути заведение старик решил объехать стороной – еще издалека он услышал дикие агрессивные вопли, доносящиеся из двухэтажного треугольного здания, по центру каждой стороны которого находилась двойная деревянная дверь. «Данджей» – гласили надписи на трех вывесках, расположенных над дверьми. Судя по всему, за закрытыми ставнями было довольно людно, и аудитория была на порядок выше увиденного ранее сброда – Чарльз ясно видел не менее дюжины лошадей, стоявших на уличной привязи. Но эти крики…
«Орут так, будто внутри проходит жестокий кулачный бой, и ставки крайне высоки. Того и гляди крыша рухнет. Я туда не пойду, Господи, уж прости трусливого старика».
Чарльз объехал все трактиры южной части города, расположенные между Честерским собором и рекой Ди. По крайней мере те из них, которые были видны с центральной Бридж-стрит; старик не хотел съезжать с главной улицы, углубляться в западную – богатую – или восточную – бедную – части города. Срединная часть Честера была и в правду серединой, в дневное время именно она бурлила жизнью наиболее ярко – здесь располагалось несчетное количество всевозможных торговых лавок, кабаков, ремесленных мастерских и пекарен, сладко пахнущих свежим хлебом. Именно здесь проживала пусть и не самая многочисленная, но наиболее значимая составляющая городского общества. Здесь можно было встретить священнослужителей, размеренно шествующих на утреннюю или вечернюю мессу, задумчивых писателей и возбужденных художников, чьи глаза жадно и быстро исследовали окружающий мир в поисках долгожданного прилива вдохновения. Философы и молодые изобретатели отрешенно бродили по этой улице, попыхивая время от времени густым, сизым трубочным дымом. В общей массе так же присутствовали суетливо бегающие по своим поручениям дворянские слуги из западной части города, разорившиеся аристократы, торговцы всех цветов и мастей, резчики по дереву, швеи, кузнецы, повара и кухарки, куртизанки, профессионально виляющие задом, и, конечно же, карманники. Но главное, что среди этой колоритной толпы, обитающей на улицах днем, были и те, кого так настойчиво искал Чарльз – врачи. Ему нужно было найти хотя бы одного, найти и привести в Гренсфорд, пока еще не слишком поздно.
Еще на тему
