творчество

"Пески" Только вчера подпись поставил.

140 х 100 см. Холст, масло 2017 

Хороший, Плохой, Злой

Gorillaz

Материалы: полимерная глина, проволока, фольга, картон, клей, акриловые краски. Высота дивана - 8 см.

Пока не решено: приклеивать их или нет, поэтому можно порассаживать персонажей на разные места.

Для масштаба следующее фото...

"I ain't happy, I'm feeling glad
I got sunshine in a bag
I'm useless but not for long
The future is coming on..."

Телефон

работа выполнена в blender, рендер Cysles, время рендера час 54 минуты

Р.М. Фрагменты вечности. Конец первой главы

Скромные двойные похороны состоялись в середине февраля. Гнусавый могильщик с верблюжьим горбом две недели долбил промерзшую землю массивной киркой, отборно матерясь и проклиная неизвестных ему людей за столь неблагоприятно выбранное для смерти время.
Южное кладбище Честера располагалось сразу перед мостом через Ди, обнесенное высокой каменной кладкой, испещренной отметинами времени и следами непогоды. Чарльз стоял у северной стены, наблюдая за работой могильщика; тот уныло махал лопатой, загребая большие кучки земли вперемешку с пушистым снегом и отправляя их в продолговатые темные ямы, ставшие последним пристанищем для матери и сына. В расположившейся у окраины кладбища покосившейся деревенской часовне, плотно облепленной бедняцкими домами, монотонно долбил колокол. Старик стоял, не шевелясь, понуро сгорбившись. На его плечах и узких полях шляпы образовались небольшие холмики снега.
- Соболезную вашей утрате, мой друг.
Чарльз сильно вздрогнул, скинув с себя легкие снежинки, и повернулся. Перед ним стоял Стивен Шертон, совершенно не изменившийся за прошедшие годы. Разве что в аккуратной бороде врача появилась едва заметная седина.
- Да… Да.
Мужчина подошел вплотную к старику, оба посмотрели в сторону могильщика, занятого своей работой, и замолчали. Чарльз нарушил тишину, перебиваемую лязгом ржавой лопаты и утробным голосом колокола:
- Почему вы пришли на кладбище в день похорон моих господ? Я не поверю, если вы скажете, что это совпадение.
- Я и не собирался вас обманывать. Город полнится слухами о страшной январской ночи Гренсфорда. Должно быть, – врач с сомнением посмотрел на Чарльза, – Не все слуги сохранили лояльность семье.
Стивен был прав – многие из обитателей особняка бежали, прихватив с собой те немногие богатства Фронсбергов, что еще остались в доме.
- И я их не виню, – старик следил за размашистыми движениями лопаты: вверх-вниз, влево-вправо, вверх-вниз, влево-вправо. – Вы были правы на ее счет, – Чарльз неотрывно смотрел на свежие могилы, одна из которых медленно заполнялась землей. – Она оказалась значительно страшнее чахотки.
- Вы думаете, меня это радует? – мужчина резко провел рукой по длинным волосам. – Я даже не хочу знать, что там произошло той ночью. Слухи ходят разные, одна история хуже и страшнее другой. Но… – Стивен запнулся. – Отец любил говорить: «Если перед тобой стоит выбор, который ты не хочешь делать – выбери то, с чем будет легче жить». Я выбрал самую безобидную историю и отказываюсь верить в другие.
- Хотел бы я, чтобы у меня такой выбор, – мрачно выдохнул старик.
- Да, в этом вам не повезло, мой друг.
Могильщик перешел ко второй могиле, комья мерзлой земли глухо забарабанили по крышке гроба.
- Как там мистер Блэкстоун? – сменил тему Чарльз.
- Генри? Он погиб прошлый летом.
Старик удивленно поднял брови:
- Нога? Познакомившись с ним далекой октябрьской ночью, я подумал, что нога его убьет. В таком состоянии крайне сложно не упасть с лестницы и не сломать шею.
- Генри повесился, – тихо сказал врач.
Чарльз ошеломленно уставился на собеседника:
- Повесился?
- Вы помните мой дом? – старик кивнул. – Два верхних этажа мои, а два нижних – принадлежат… принадлежали Генри. Мы были чем-то вроде партнеров, наверху я лечил тело больных, а внизу старина мистер Блэкстоун пытался лечить их разум и душу, – мужчина тяжело выдохнул. – В начале июля прошлого года я уехал в Йорк. Сменить обстановку, так сказать, немного отойти от дел и проветрить голову, – Стивен начал усиленно потирать лоб. – Открывая парадную дверь нашего общего дома по возвращению, а было это в середине августа того жаркого лета, я уже знал, что меня ждет, – он поморщился. – Воняло жутко. А я, как врач, знаю, что значит такой запах – где-то неподалеку активно гниет труп. Выломав дверь его комнаты на первом этаже, я увидел Генри. Не знаю, сколько он там провисел, но труп вытянулся сантиметров на двадцать.
- Это ужасно.
- Да, Генри пришлось хоронить в моей одежде – вся его была ему мала.
- Он оставил что-нибудь? Записка, какое-нибудь объяснение своего поступка?
- Ничего. Совсем. Я прочесал весь дом – ничего, – он замолк, уставившись на деревянный купол кривой часовни. – Его похоронили здесь же. Но в тот день колокол не звонил. Священники отказались его отпевать, «самоубийцам нет места на небесах» – так говорил отец, и церковь того же мнения.
- Колокол звонит по мальчику, – сказал старик. – Госпожу Фронсберг отпевать не стали. Детоубийцам уготован ад.
- Не хотел бы я оказаться в одном месте с вашей покойной госпожой… Особенно в аду.
Чарльз вспомнил тягучие потоки крови, заливающие деревянный пол теплой комнаты, и содрогнулся:
- Как и я.
Старик и мужчина замолчали. Могильщик самозабвенно махал лопатой, стремясь как можно скорее закончить свою работу.
- Как отреагировала семья? – Стивен махнул рукой в неопределенном направлении. – Фронсберги с материка?
- Пока никак. Я написал письмо в Вакернхайм. Рассказал о случившемся, опустив жуткие подробности. Ответа пока нет, но и времени прошло совсем немного.
- Они ответят, мой друг, – Стивен кисло улыбнулся, - И подредактируют свое золотое фамильное древо.
- Эти люди, – Чарльз провел рукой в направлении четырех могил, две из которых скрывал толстый слой снега, – Не просто часть какого-то древа, если оно и существует. Они были всем, ради чего я жил на протяжении практически двадцати лет, – старик отчаянно заплакал, содрогаясь всем телом. – А теперь их нет, мистер Шертон. Понимаете?! Их нет!
Чарльз опустил голову, продолжая рыдать. Горячие слезы капали с его морщинистых щек на свежий снег, оставляя после себя маленькие аккуратные лунки.
- Они были моей семьей, Стивен. Не просто людьми, которым я служил так долго – семьей. Я помогал растить их детей, которые сейчас лежат в деревянных ящиках под нашими ногами, – Чарльз скулил сквозь слезы. – Когда я выполнял какое-нибудь поручение Господина Бенедикта, он мужественно кивал головой, – старик изобразил этот жест, едва не потеряв шляпу. – Пожимал мне руку и говорил: «Я благодарю вас, Чарльз». Если рядом с нами в такие моменты был маленький Джонатан, то он с серьезным видом обстоятельно пародировал действия отца, мягкой рукой едва сжимал мою ладонь и шепеляво молвил: «Я благодарю ваш, Чарльш», – врач положил тяжелую руку на плечо старика, но тот не унимался. – Оливия разделяла увлечение мужа лошадьми, они вместе, порой брав с собой Рональда, подолгу ездили вокруг поместья на сильных и здоровых животных, улыбчиво подставляли лица весеннему и летнему солнцу, или, задорно смеясь, направляли ездовых на большие кучи аккуратно собранных слугами осенних листьев, – Чарльз мелко задрожал. Стивен понял, что слова, сказанные после, являются самым дорогим воспоминанием старого слуги. – У Госпожи Фронсберг был великолепный голос. И она всегда пела, расчесывая прекрасные черные волосы дочери, сидя у горящего камина или на летней веранде.
С трудом произнося слова сквозь рыдания, скрипучим голосом старик запел:
Are you going to Scarborough Fair?
Parsley, sage, rosemary and thyme.
Remember me to one, who lives there,
He once was a true love of mine…
Чарльз замолк, не в силах больше говорить. Он плакал навзрыд, громко, перебивая все остальные звуки этого тихого места. Могильщик оторвался от работы и удивленно уставился на плачущего старика, хмыкнув, пожал плечами и вернулся к лопате.
- Это была любимая песня милой Элизабет, – прошептал Чарльз, немного успокоившись.
- Ярмарка в Скарборо, – старик кивнул. – Моя мать тоже пела мне ее.
- Как эта добрая женщина с чудесным голосом стала Кровавой Матерью и убила сына? Как она оказалась в аду, когда ей там совсем не место? Вы были правы, когда говорили о справедливости – в этой семье ее нет.
- Дело рук человеческих и творение Господа нашего…
- Не говорите мне о Боге, мистер Шертон, - резко выпалил Чарльз, утирая слезы. – Какой Бог мог допустить подобное?
- Вы утратили веру, мой друг?
- Не знаю. Возможно, – старик хмуро посмотрел на врача и протянул ему руку. – Прощайте, Стивен. Меня ждет пустой проклятый дом. Незачем испытывать его терпение.
Мужчина пожал крепкую ладонь Чарльза.
- Что вы будете делать?
- Пытаться жить дальше.
«Или поступлю, как мистер Блэкстоун».
*
Нечто злое поселилось в этом доме. Беспощадное и ненасытное, воющее голосами погибшей семьи в закрытых комнатах. По-крайней мере, так думал Чарльз. Он чувствовал недоброжелательные взгляды призраков на своей коже, и себя ощущал одним из них. В зимних метелях ему постоянно чудились леденящие кровь вопли Кровавой Матери и тихий плач мертвых детей. Оставшиеся в Гренсфорде слуги, численность которых не превышала количество пальцев на одной руке, перестали ходить по одному. Второй этаж особняка негласно считался запретным местом, а длинный восточный коридор – настоящей камерой ужасов, куда не решался ходить даже Чарльз.
«К середине весны дом опустеет, я в этом уверен. Последние слуги сбегут в стремлении уйти как можно дальше от этого страшного места, и я останусь один. В доме, полном призраков. Живой среди мертвых», – думал старик. – «Тогда я покончу с собой, как Генри Блэкстоун. Возьму веревку покрепче, перекину ее через одну из множества прочных деревянных балок, засуну голову в петлю и попрощаюсь с этим миром, став очередным погибшим обитателем особняка. Интересно, как скоро меня найдут? И насколько вытянется мой труп, когда это произойдет? Встречу ли я Бога после смерти? Я бы очень хотел узнать, почему он так поступил… Почему обрек этих людей на такие ужасы…».
Чарльз знал, что в конце марта он заплатит слугам их последнее жалование. Те небольшие деньги, что остались в Гренсфорде после его разграбления Рональдом и алчной прислугой, закончатся, и вместе с ними закончится жизнь старика.
Но к удивлению Чарльза все сложилось иначе. Семнадцатого марта 1748 года к парадному входу особняка подъехал крытый фургон, запряженный мощной двойкой тягачей. Четверо вылезли из повозки, гремя кольчугой, поднялись по ступеням и вошли в холодный холл Гренсфорда. Один из мужчин громко позвал мистера МакУэйда. Удивленный Чарльз встретил гостей и сдержанно спросил, кто они и откуда. В ответ все тот же мужчина протянул старику конверт, сказав, что все изложено в письме; после чего вся четверка совершенно неожиданно рухнула на колени и в унисон произнесла чарующую клятву: «Именем Фронсберга и вечности, именем потерянной Эм, во славу дома, семьи и незыблемого Вакернхайма, клянусь посвятить свою жизнь служению Чарльзу Нэйтану МакУэйду и исполнять все его поручения и приказы, как приказы истинного члена рода».
Четверо неизвестных резво вскочили с колен, отвесили глубокий поклон своему новому господину и, звонко развернувшись на каблуках, направились на улицу. Ошарашенный Чарльз семенил следом, все еще сжимая в руках таинственный конверт. Старик наблюдал, как мужчины разгружают фургон, доставая из него прочные сундуки темного дерева, оббитые блестящим серебром, с трудом ставят их на землю, затем, с еще большим трудом, по двое, взваливают тяжелую ношу на плечи и несут в дом. Старик зачарованно, с непониманием следил за действиями поклявшихся ему в верности людей, пока один из них, возвращаясь из дома к фургону за очередным сундуком, не обратился к Чарльзу:
- Милорд. Мое имя Дэниэл. Прочтите письмо, – не дожидаясь ответа, мужчина вернулся к работе.
Старик опустил глаза на конверт из плотной бумаги, покрутил его в руках, провел большим пальцем по синей сургучной печати с гербом Фронсбергов и, аккуратно разломав сургуч, вскрыл посылку.
Письмо было адресовано ему, Чарльзу. Изложенная тонким, с небольшими завитушками почерком воля Раймонда Марка Фронсберга серьезно удивила старика. В письме говорилось, что мистер МакУэйд становится хранителем Гренсфорда – особняк и принадлежащие к феоду земли отныне его владения; до иного повеления официального представителя рода, он вправе распоряжаться этим даром, как своей собственностью. В благодарность за верность и службу старика семья посылает ему шесть набитых золотом сундуков и четыре «берга», которые по прибытию обязанным произнести клятву верности своему новому господину. В конце, прямо над подписью Раймонда, были обозначены скромные обязанности хранителя:
1. Поддерживать особняк в первозданном виде;
2. Найти преемника, который займет место хранителя после смерти последнего.
Чарльз кивнул, сложил письмо, убрал его обратно в конверт и принял условия своего нового статуса.
* * * * *
К концу февраля того года, когда тела его матери и брата уже лежали в холодной земле Честера, Рональд Вильям Фронсберг прибыл в город, наполненный звуками толпы, как магическая шкатулка. Лондон. Изначально, юноше, который всю свою жизнь провел в стенах и на территории тихого Гренсфорда, не понравился оглушительный шум британской столицы. Город был напоен криками простолюдинов, гомоном рыночных площадей, звуками лютни, клавикорда, флейты и скрипки, топотом копыт по деревянным и каменным мостовым, скрежетом потертых колес торговых фургонов, герцогских карет и бедняцких повозок. Кроме богатой какофонии звуков, Лондон переполняли тошнотворные, вызывающие головокружение созвездия запахов, состоящие из мириадов несовместимых компонентов. Аромат розовой воды перебивался смрадом гнилых отбросов и человеческого пота, пышнопахнущие свежие фрукты с прилавков дополнялись зловонием переполненных выгребных ям, сочные запахи запеченного мяса и аппетитной выпечки соперничали с вонью крестьянского скота и затхлых кладовых. Но хуже всего воняла река. До Великого Лондонского Смрада XIX века было еще очень далеко, но уже тогда, в 1748 году, стремительно растущий город активно сбрасывал густые потоки нечистот в некогда прозрачные воды Темзы.
На прихваченные из Гренсфорда драгоценности Рональд купил небольшой двухэтажный дом в Вэст-Энде, к северу от роскошного дворца, принадлежавшего герцогу Букингемскому. Юноша, которому лишь через несколько месяцев должно было исполниться восемнадцать, грамотно выбрал место для дальнейшей жизни – подальше от реки, в том месте, где воды Темзы несли не такой богатый поток последствий жизнедеятельности человека, как в восточном районе Лондона. Но это спасало лишь отчасти – порывистый ветер, налетающий на город с океана, заботливо приносил с собой тягучее зловоние, щекотливо проникающее в ноздри, отбивающее аппетит. Рональд быстро нашел спасение от этой надоедливой напасти – пышные кружевные манжеты, шелковый платок и маленький флакон розовой воды.
Первое время молодой Фронсберг бродил по городу, привыкая к его звукам и видам, впитывая в себя особенности поведения местных граждан и речевые обороты. Рональд не без интереса изучал сочетание романики, готики и барокко в городской архитектуре, впечатлялся величием Тауэра, Лондонского моста, Вестминстерского дворца, напротив которого через Темзу возвышался еще не достроенный, но уже поразительный Вестминстерский мост.
Прожив полтора месяца в центре британской столицы, в одном из крупнейших городов Европы, юноша решил, что городская жизнь вполне неплоха и значительно превосходит безликую скукоту спокойного Гренсфорда. Рональд открыл для себя богатый ассортимент вэст-эндских трактиров, постоянно заполненных ленивой знатью и разжиревшими торгашами. Он без сопротивления сдался притягательной силе продажной любви и доступного алкоголя. Сидя в одном из множества трактиров, название которого Рональд не запомнил, и жадно лапая свою первую широкозадую куртизанку в порыве пьяной похоти, юноша с удивлением отметил неуютную тесноту в обтягивающих штанах. Опытная проститутка быстро сообразила, что имеет дело с дворянским девственником, и, кокетливо прищурив глаза, громко огласила свою догадку.
От старых привычек избавиться непросто. Тем более от тех, что связаны с насилием и приносят удовольствие. Рональд мгновенно взорвался:
- Ты смеешься над Фронсбергом, шлюха?!
Он соскочил с удобного кресла, повалив на пол куртизанку, до этого умело сидящую на его коленях. Часть отдыхающих в заведении людей без интереса, скучающе, посмотрела в сторону пылающего гневом Рональда. Надменные возгласы с яростными выкриками известных и не очень фамилий были обычным делом для подобных мест. Как правило, после таких воплей оскорбленный мужчина или юноша резкими шагами направлялся к выходу из трактира, гордо задрав нос и гневно бормоча неразборчивые проклятья. Но только не в случае Рональда Вильяма Фронсберга.
Юноша стоял над распластавшейся куртизанкой, злобно буравя ее взглядом. Щедро облитая ароматической водой, вызывающе одетая и ярко накрашенная женщина безуспешно пыталась встать на ноги, запутавшись в полах полупрозрачного легкого платья. Ей едва удалось подняться в половину собственного роста, когда озверевший Рональд схватил покоившийся на столике полупустой бокал недопитого эля и, расплескивая блестящий напиток широкой дугой, с силой разбил стакан о голову женщины. Последующие события, произошедшие в одно мгновение, для молодого Фронсберга слились в одну картину, сверкающую разлетевшимся по трактиру стеклом: куртизанка приглушенно охнула и повалились обратно на пол, облитая липким элем; несколько человек, моментально протрезвев, вскочили со своих мест; осколки разбитого бокала тонко застучали по деревянным столам и спинкам стульев; набухший в штанах член Рональда Вильяма Фронсберга начал извергать густые струйки семени, наполняя исподнее юноши горячим веществом. Он очень тосковал по так полюбившемуся ему безнаказанному насилию, с ностальгией вспоминал, как избивал могучих, но таких беспомощных животных, как выворачивал руки и отвешивал звонкие пощечины тупым раболепным слугам Гренсфорда. И сейчас, причиненная обнаглевшей шлюхе боль мгновенно довела его возбуждение до предела. Его оргазм был ярким, затмевающим сознание светом миллионов солнц, Рональд стоял, возвышаясь над продажной женщиной, сжимая в руках уцелевшее донышко стакана, растворяясь в нахлынувших волнах истинного удовольствия, чувствуя, как пульсирует в штанах его мужское естество. Сквозь сладкий туман эйфории он слышал нарастающий возмущенный крик, видел, как полный мужчина нелепо бежал на Рональда, размахивая руками, явно указывая в направлении выхода. Придя в себя, юноша разжал затекшие от прочной хватки пальцы, выронил стеклянный обломок и поспешно зашагал к выходу, с трудом переставляя ватные ноги.
В его извращенном мозгу крутилась лишь одна мысль – он должен будет это повторить. Должен! Вся его жизнь свелась к этому моменту. Сильное возбуждение с причинением боли беспомощной, хрупкой женщине. Все, что он когда-либо испытывал до этого оргазма, меркнет в собственном ничтожестве. Рональд с интересом задумался, сработает ли этот трюк с мужчиной, когда услышал позади:
- Эй, вы!
Юноша испытал уничтожающий прилив гнева и раздражения. В конце концов, он не знал, что у куртизанок, как правило, бывают защитники. Рональд резко повернулся на каблуках и заорал:
- Что?!
- Как вы смеете так вести себя с женщиной? – говоривший выглядел крайне посредственно. Среднего роста, лет двадцати пяти, мужчина был одет в простой кожаный мундир светло-коричневого цвета, черные скромные башмаки, черные кюлоты, белую рубашку без принятых у аристократов жабо и кружевных манжетов и белые чистые чулки. Максимум – торгаш средней руки.
- Как ТЫ смеешь обращаться ко МНЕ в подобном тоне, шваль?! – Рональд ошалело вертел глазами, разрываемый яростью. – Ты хоть представляешь, кто перед тобой?!
- И кто же вы? – ровным голосом спросил незнакомец.
- Ничтожество… – Рональд надменно фыркнул. – Тебе выпала честь разговаривать с Фронсбергом!
Безымянный торгаш резко изменился в лице, его глаза панически забегали, а губы едва заметно задрожали:
- Ф-Фронсб-берг? – мужчина проворно преклонил колено. За его спиной Рональд увидел еще троих, не менее жалких выскочек, неуверенно топчущихся у входа в трактир. – Прощу прощения, милорд. Я не мог знать, что представитель вашего рода приехал в Лондон.
Реакция торгаша успокоила Рональда. Эта шваль знает свое место, по крайней мере, ему не придется их учить.
- Шлюха меня обидела, – гневно выплюнул юноша. – Я преподал ей урок.
- Более чем заслуженно, милорд, – мужчина стоял в позе верного рыцаря, не решаясь поднять головы. – Нижайше прошу извинений за беспокойство. Позвольте мне удалиться, ваша милость.
- Иди, – Рональд величественно махнул правой рукой, пышные манжеты затрепетали в вечернем воздухе, подобно крыльям множества птиц. – Сегодня я великодушен.
- Благодарю вас, милорд, благодарю, – торгаш начал пятиться назад, продолжая смотреть в землю.
Рональд развернулся и, не торопясь, отправился в сторону дома. Он и правда чувствовал себя великодушным. Пережитое в трактире наполнило его жизнь новым, извращенным и одновременно прекрасным смыслом. Он обязательно это повторит, и чем скорее, тем лучше. Но в следующий раз Рональд посмакует пикантный момент наслаждения, прочувствует его и преумножит. Куртизанок в этом городе много, и уж тем более…
- Милорд! – снова голос торгаша. Возможно, он хочет подарить Фронсбергу избитую проститутку. Но зачем ему покалеченная шлюха?
Юноша начал медленно и вальяжно разворачиваться, стремясь показать всем своим видом, что приставучий незнакомец крайне надоел его благородной особе.
- Ну что еще…
Если бы у Рональда была возможность описать дальнейшие события, то он бы использовал лишь одно слово – боль. Торгаш налетел на него, как налетает ураган на ветхий сельский домик, разрушая его под самый земляной пол. В правой руке побелевшими пальцами незнакомец крепко сжимал увесистый камень размером с кулак. Левую сторону лица Фронсберга пронзила нестерпимая, кричащая боль. Твердый кусок горной породы смачно порвал щеку Рональда, выбил четыре зуба, сломав верхнюю челюсть и мелко раздробив скуловую кость. Порывисто вдохнув, юноша едва не подавился собственными зубами, но умудрился их выплюнуть. Ужасная боль заслонила собой все, этот вонючий и шумный город, весь мир.
К Фронсбергу подбежали еще три человека, виденные им ранее, но он этого не понимал. Уже четверо незнакомцев бодро подхватили потерянного в пространстве и времени аристократа и понесли его в неизвестном направлении. Закинув обмякшее и постанывающее тело в ближайший темный двор, «торгаши», которые на самом деле были защитниками покалеченной Рональдом куртизанки, принялись с упорством и остервенением избивать несопротивляющегося, но кричащего в агонии юношу.
В тот день, двадцатого апреля 1748 года, Рональд почувствовал себя жертвой «перевоспитания». Мужчины били его палками, ногами и камнями. Начав с конечностей, они ломали его кости и крушили суставы, топтали кисти, острыми каблуками отрубая фаланги пальцев, упиваясь истерическими воплями своей жертвы. Мгновением позже, один из незнакомцев мощной дубиной лупил по грудной клетке едва живого Рональда, размельчая его ребра, вбивая острые осколки костей в трепещущие легкие Фронсберга. В заключение, тот самый «торгаш» в простой светло-коричневой куртке решительно встал над телом измочаленного и уже затихшего юноши. Мужчина сжимал в руках тяжелый булыжник, приподнял его над собой и с силой опустил на голову Рональда, которая, зычно лопнув, расплескала по аккуратной каменной дорожке тихого лондонского дворика красно-белую, причудливую кляксу.
Изуродованный до неузнаваемости труп старшего сына Бенедикта Фронсберга небрежно сбросили в широкую Темзу, которая подхватила его и понесла, вместе с потоком нечистот, к вечному океану.
С жестокой смертью не менее жестокого при жизни Рональда Вильяма Фронсберга, ветвь генеалогического древа по первому сыну Рональда Майкла Фронсберга прервалась.

Р.М. Фрагменты вечности. Продолжение первой главы (2)

Они приехали в Гренсфорд за час до полудня. Свинцовое небо щедро поливало серую землю плотной пеленой осеннего дождя. Бросив лошадей в конюшне, старик и мужчина направились в особняк, напрямую в комнату вдовы Фронсберг, оставляя за собой на чистом мраморе и блестящем дереве поместья грязные, сырые следы промокших подошв.
Поднявшись по лестнице на второй этаж, Чарльз остановился, почувствовав легкое прикосновение страха. Это было то самое место, из сна. Только сейчас здесь было значительно светлее, несмотря на льющий за окнами дождь, не было светящихся красных капель, и восточный коридор был пуст. Стряхнув пугающее воспоминание, старик продолжил путь.
Оливия сидела в своем кресле у камина с книгой в руках, равно как тогда, два с лишним года назад, в день гибели Бенедикта. Джонатан был с ней, как и всегда. Мальчик сидел на пышном, шерстяном коврике перед горящим очагом, тупо уставившись на огонь.
- Госпожа, – вдова прервала чтение, – я привел врача, как вы и велели.
- Миледи Фронсберг, – врач глубоко поклонился.
Равнодушный взгляд Оливии остановился на Чарльзе, перелетел на Стивена и опустился куда-то вниз. Она нахмурилась.
- Как неаккуратно.
- Госпожа?
- Ваша обувь. Повсюду будут следы, – вдова еще не успела договорить, а врач уже с готовностью выпрыгнул из дорожных сапог, встав босыми ногами на холодный пол. Оливия вернулась к книге. – Элизабет у себя. Я слышала ее кашель, он не такой сильный, как вчера. Кажется, ей уже лучше.
Она вновь подняла глаза и посмотрела на старика испепеляющим взглядом. Чарльз торопливо поклонился, взял врача под локоть и вывел в коридор.
- Нам сюда.
Спальня Оливии Фронсберг располагалась в западном крыле Гренсфорда. Чарльз решительно направился по широкому коридору в сторону восточной части особняка, противно чавкая сырыми сапогами при каждом шаге. Стивен Шертон поспешно семенил за стариком, внимательно обходя грязные следы и весело шлепая голыми ступнями.
Аккуратно отворив дверь спальни маленькой госпожи, Чарльз заглянул внутрь. Элизабет спала с немного приоткрытым ртом, запрокинув голову и обняв подушку. Старик снял свою грязную обувь и трижды постучал в дверной косяк, разбудив девочку.
«Боже, как же я рад ее видеть. Надеюсь, что этот странный, громкоголосый мужчина с кривой улыбкой и правда является отличным врачом».
- Госпожа, я привел…
- Здравствуйте, миледи, – Стивен прошел мимо старика, направляясь к окну. На широкий подоконник он поставил свой потертый саквояж, нежно провел по нему ладонью, звонко щелкнул крестовой застежкой и повернулся. Чарльз не мог поверить, насколько сильно изменилось лицо Шертона, будто бы того болтливого, хохочущего под дождем мужчины, который со страстью и алчностью в глазах рассуждал о богатствах Фронсбергов, и вовсе не существовало. Врач не спеша подошел к кровати, опустился на колени и тихим, но твердым голосом начал диалог.
Осмотр занял не меньше получаса. Стивен увлеченно колдовал над своим саквояжем, извлекая из него цветастые ленты, склянки с мутноватыми и кристально прозрачными жидкостями, небольшие металлические палочки, засушенные травы и прочую непонятную и неизвестную Чарльзу атрибутику медицины. Врач прислушивался к дыханию девочки, неустанно прощупывал ее плечи, лицо и грудь, задавал только ему понятные вопросы, втирал в ее нежную, молодую кожу различные растворы… И с каждой минутой становился все мрачнее.
- Вы молодец, юная леди, – перед прощанием с Элизабет произнес Стивен. – Не всем нравятся мои осмотры, но вы проявили стойкость.
- Благодарю вас, мистер Шертон, – смущенно ответила девочка.
- Стивен. Для вас просто Стивен, – он слегка улыбнулся своей чудаковатой улыбкой. – Прощайте, миледи.
Чарльз едва дышал от волнения, когда за спиной врача закрылась дверь, ведущая в комнату маленькой госпожи.
- Как она, Стивен? Вы ее вылечите?
Шертон строго посмотрел на старика.
- Мне нужно поговорить с ее матерью.
Вернувшись в комнату Оливии, Стивен решительно надел грязную обувь и, не говоря ни слова, тяжело опустился в кресло напротив вдовы.
- Миледи, – начал он, – мои имя Стивен Шертон. Последние четырнадцать лет я посвятил изучению медицины и особенностей человеческого организма, – Оливия молча смотрела на врача. Отточенным движением он начал поглаживать бороду. – Скажу честно, заболевания легких не являются моей специальностью. Можно сказать, что я, скорее, костоправ, – Мужчина замолчал, посмотрев на Джонатана. Мальчик так и пялился на огонь, никого не замечая. – Но диагностировать болезни дыхательных путей, печени или почек я умею.
- Переходите к сути, Стивен, – надменно и резко выпалила вдова. – Как быстро вы вылечите мою дочь? И сколько будут стоить ваши услуги?
Размеренные движения пальцев прекратились, врач задумчиво смотрел на сидящего у камина юношу. Шертон повернул голову, встретившись взглядом со стоящим в дверях стариком.
«Боже, что-то случилось. Почему он молчит?» – подумал Чарльз.
- Нисколько, – наконец выдохнул Стивен. – Я не смогу вылечить вашу дочь. И никто не сможет. У Элизабет чахотка.
Старый слуга похолодел. «Чахотка? Чахотка. У Элизабет чахотка. У моей милой маленькой госпожи чахотка? Боже…»
- Вы уверены? Ошибки быть не может? – неожиданно Чарльз услышал свой голос.
- Уверен. Без сомн…
Оливия громко фыркнула и надсадно хохотнула.
- Чахотка? – она смотрела на врача с нескрываемым презрением. – Вы хотите сказать, что у моей юной благородной дочери болезнь, которую обычно находят у старых бедняков, проработавших всю жизнь на рудниках? При этом крайне заразная болезнь выбрала своей целью мою Элизабет, и пощадила всех остальных? – последующие слова вдова злобно выплевывала в лицо Стивена. – Уж не думаете ли вы, мистер Врач, что я поверю в подобную чушь?
Шертон стойко выдержал уничтожающий взгляд Оливии и терпеливо выслушал ее резкую речь.
- Я и сам сперва не мог понять, но, оценив ее состояние… Чахотка Элизабет уже не только в легких, она распространилась по телу, и я не знаю, насколько обширно, – он дотронулся до своего левого плеча. – Одна из ее рук выше другой, болезнь начала деформировать суставы, а в области левой лопаточной кости отчетливо прощупывается неестественное уплотнение, – пауза. – Ее дыхание очень неровное и хриплое… Я даже не представляю, в каком ужасном состоянии ее легкие. Она всегда была такой худой? – Оливия надменно молчала. – Полагаю, нет. Вероятно, она мало ест, что только усугубляет болезнь. И местный климат, конечно же, не стоит забывать про него… – врач наклонился вперед. – Влажный климат островов работает как катализатор, ускоряя течение болезни…
Стивен не стал упоминать еще один фактор, который взаимодействует с чахоткой, как сухие дрова с пламенем костра – стресс. Девочка рассказала ему о гибели отца, о жестоком брате и о ставшей чужой за последние два года матери. Бедное дитя, она сгорала, как сухой лист, поднесенный к пламени свечи. И ей предстояло сгореть полностью, без остатка. Шертон в этом не сомневался.
- Я бы посоветовал вам с семьей перебраться на материк, миледи. Но только…
- Это не представляется возможным, – сухо отрезала Оливия.
Врач удивленно воззрился на вдову.
- В любом из городов Империи или смежных Королевств ее примут как родную. Она из Фронсбергов, а это кодовое слово обладает великой и таинственной властью в тех местах. Вы могли бы…
- Мистер Шертон! – вспыхнула Оливия. Сидящий возле камина Джонатан вздрогнул, развернулся, безразлично оглядел присутствующих и уставился на мать. Вдова бурлила гневом, но, подавив раздражение, продолжила спокойным голосом: – Вы ничего не знаете о Фронсбергах, мистер Шертон. Наш разговор окончен, я благодарю вас за ваше внимание и потраченное время. Чарли его оплатит.
Стивен молча кивнул, встал с кресла и вышел из комнаты, мимоходом посмотрев в застывшие стеклянные глаза Чарльза. Старик, онемев, не мог пошевелиться.
- Госпожа, – почти шепотом.
- Проводи этого костоправа, Чарли, – Оливия вернулась к чтению.
Чарльз обреченно покачал головой и направился вслед за Шертоном; он догнал врача, когда тот уже спускался по широкой лестнице.
- Стивен, подождите, я схожу за деньгами.
- Нет. Не зачем, я не возьму ваших денег, – он остановился на ступенях и развернулся к старику. – Проводите меня до конюшни, мой друг. Я хочу как можно скорее покинуть этот дом.
Дождь не утихал. Старик и мужчина рука об руку шли по сырой земле, не говоря ни слова. Зайдя в конюшню, Чарльз снял промокший охотничий плащ и протянул его владельцу.
- Спасибо.
Врач пристраивал свой объемный саквояж к задней части старого седла. Он повернулся и понуро посмотрел на старика.
- Никогда бы не подумал, что мой визит в дом Фронсбергов будет таким. Мой отец любил говорить, что справедливость – единственная вещь в этом мире, которая является одновременно творением Господа нашего и делом рук человеческих, – мужчина поник. – Но в этом доме справедливости нет. Бедное дитя… Она не разрешала вам позвать за врачом раньше, так ведь? Теперь уже слишком, слишком поздно. Простите меня, мой друг, но для девочки уже все решено. Мне очень жаль…
Старик с ужасом слушал.
- Вы хотите сказать, что Госпожа Оливия специально оттягивала визит, пока для Элизабет не стало слишком поздно?
- Я не знаю, мой друг. Девочка рассказала мне о матери и о смерти отца. Знаете, из ее короткого рассказа, мне показалось, что Элизабет боится мать. И теперь я понимаю почему, – врач уклончиво смотрел в пол, сжимая и разжимая кулаки. – С этой женщиной что-то не так, клянусь вам. Разговаривая с ней и смотря в ее глаза, я чувствовал себя дичью. Загнанной в ловушку и дрожащей в страхе. А мальчик… Господи, какой же он жуткий! – мужчина затряс головой. – Я хочу покинуть это место и как следует выпить.
Стивен ловко запрыгнул в седло, проверил крепление саквояжа, поправил съехавший на бок капюшон и вновь мрачно посмотрел на Чарльза.
- Сожалею, мой друг. Девочка чиста и невинна, и такая участь… Но мой вам совет – приглядывайте за женщиной, она может оказаться чем-то пострашнее чахотки.
Мужчина выехал из конюшни в дождь и отправился прочь, оставляя позади себя смертельно больную Элизабет, постепенно сходящую с ума Оливию и одиноко стоящего Чарльза.
«Он сбежал, но я не могу его винить. Это не его жизнь, и не его семья».
- Счастья вам, мистер Шертон, – под звуки дождя произнес Чарльз и направился в дом.
* * * * *
К лету 1747-го Элизабет стала похожа на живой труп. Болезнь жадно высушила ее тело и принялась пировать над ее разумом. Большую часть времени девочка спала, а в редкие минуты бодрствования она вела несуразные диалоги с невидимыми собеседниками. Чарльз беспомощно, с горечью наблюдал, как гибнет его милая маленькая госпожа. Он проводил бы с ней все свое время, если бы не спонтанно проснувшийся материнский инстинкт Оливии. Вдова неустанно сидела у кровати больной дочери, качала ее на руках, кормила с рук, с любовью умывала тонкое тело Элизабет и убирала грязные простыни. Джонатан по-прежнему, следуя привычке, не отставал от матери ни на шаг, сопровождая Оливию в ее одержимой заботой скачке из одного конца Гренсфорда в другой.
На фоне общей апатии и витающего в воздухе предчувствия скорой смерти Элизабет, Чарльза не могли не радовать перемены, произошедшие с вдовой. Она стала менее резкой и равнодушной, старик вновь видел в лице Оливии черты той доброй и отзывчивой женщины, что он некогда знал. Предостережения Стивена Шертона, судя по всему, оказались беспочвенны. Но Чарльз не знал, что находясь наедине с Джонатаном, Оливия все чаще называла сына именем покойного мужа; он не знал, что тихими летними ночами она приходила в комнату мальчика и подолгу безмолвно стояла у его кровати. Настораживающие слова врача Чарльз вспомнил в конце августа 1747 года.
В тот вечер Оливия и Джонатан ужинали в обеденной зале Гренсфорда, сидя друг напротив друга за длинным столом.
- Лизи скоро умрет, да, мама? – неожиданно, тихо спросил мальчик.
Лицо вдовы перекосилось. Она вскочила со стула, повалив последний на пол, и устремилась через всю комнату к спокойно сидящему сыну. Она кричала:
- Зачем ты это говоришь? Прекрати так говорить, Бенедикт! Слышишь меня?! Прекрати так говорить!
Услышав это, Чарльз остолбенел. Подбежав к сыну, женщина с размаху ударила его по лицу ладонью, не переставая кричать. В ответ мальчик лишь уныло бормотал, повторяя вновь и вновь: «Я Джонатан, мама. Я Джонатан, мама».
Оливия повторно занесла руку для удара.
- Госпожа! – истошно завопил Чарльз.
Дернувшись, вдова посмотрела на старика, тупо моргнула, перевела взгляд на Джонатана, на пухлой щеке которого красовался отчетливый отпечаток ладони, и разрыдалась. Сквозь слезы она начала тараторить слова извинения, ежесекундно называя мальчика разными именами и покрывая его пострадавшую щеку горячими и мокрыми поцелуями. «С этой женщиной что-то не так, клянусь вам», – вспомнил Чарльз слова Шертона, и по его спине пробежала мелкая дрожь.
Месяцем позже слуги Гренсфорда возбужденно перешептывались о странном поведении их овдовевшей госпожи. Они боялись ее, боялись даже больше, чем вконец озверевшего Рональда В., оставлявшего синяки на руках и лицах служанок после резких захватов и жестких пощечин.
Оливия подолгу сидела в закрытой комнате умирающей дочери, и оттуда слышался ее переменчивый голос. Она говорила много, порой громко, порой злобно и шипяще бормоча, звонко смеялась или рыдала навзрыд. За неделю до двенадцатого дня рождения Элизабет, Чарльз решил подслушать один из этих загадочных монологов пугающей женщины. Подойдя к двери, он услышал:
- Как он был красив, маленькая, ты бы знала. А как танцевал, м-м-м. Все были влюблены в него, Лизи. Его любили все! Но и я была очень хороша. Меня называли белой жемчужиной Франкфурта за мою красоту и длинные светлые волосы, – она хохотнула и продолжила. – Он пришел на бал в наш дворец. Любая семья, обладавшая хоть каким-нибудь влиянием, всегда приглашала Фронсбергов на каждый званый вечер. Конечно же, они обычно не приходили, это же Фронсберги, – фыркнула она. – Но к нам пришли. Он и его отец, – ее голос стал жестким. – Рональд Майкл Фронсберг, – неожиданно она заорала, от чего Чарльз испуганно вздрогнул. – Это он во всем виноват, маленькая, он! – затем продолжила спокойно: – Бене был очень, очень хорош. Эта осанка, речь, сдержанность и умение подать себя. Мы с ним много танцевали, Лизи, а все смотрели на нас и говорили, как изумительно мы смотримся вместе, – снова жесткий голос. – Только его отец не сказал ни слова, надменный ублюдок!
«Боже, она не в себе».
- После мы долго гуляли, любуясь ночным Майном. Он держал меня за руку и называл meine schöne Perle. Моя прекрасная жемчужина… А я, совершенно потеряв голову, не могла оторвать взгляд от его красивого лица. И я должна сохранить его лицо. Я не могу позволить ему исчезнуть, не могу. Я должна, понимаешь? – пауза. – Да, согласна, это немного странно и довольно жестоко, но разве у меня есть выбор?
«Ей что, кто-то ответил? Я ничего не слышал, кроме ее голоса».
Чарльз испытывал необъяснимый и безотчетный страх. Седые волосы на затылке и руках старика встали дыбом; он с трудом переборол сильнейшее желание забежать в закрытую комнату, схватить эту женщину за плечи, и начать ее трясти, крича в бледное лицо: «Нет, не делай этого! Прошу тебя! Умоляю, не делай этого, что бы ты ни задумала!»
- Что-что, маленькая? Здесь кто-то есть? – ее голос стал трескучим. – Вот оно как! Если ты подслушиваешь, стоя за дверью – беги, тварь! – скрипнуло кресло. Оливия встала и направилась в сторону двери. Ее голос слышался все ближе. – Беги, тварь, иначе я поймаю тебя, и, поверь, тебе это не понравится!
Последнюю фразу вдовы Чарльз не слышал, к тому времени он уже бежал со всех ног по широкому коридору. Его сердце стучало сильнее и громче, чем каблуки его ботинок по деревянному полу. Добежав до лестницы, он пролетел несколько ступенек и остановился, стараясь не издавать ни звука. Скрипнула дверь комнаты Элизабет. Послышался все тот же страшный голос, за которым последовал не менее пугающий смех. «Она может оказаться чем-то пострашнее чахотки» - звучало в голове у Чарльза. Спустившись на первый этаж, старик забубнил молитву.
*
Элизабет умерла 11 ноября 1747 года. И вместе со смертью маленькой девочки погибли остатки здорового разума Оливии Фронсберг. Вдова металась по особняку, громила мебель, била посуду и истошно орала. Обессилев через несколько часов безумной истерики, она уснула на холодном мраморном полу просторного холла Гренсфорда.
Последующие месяцы превратились в настоящий кошмар для обитателей поместья. Воспаленный мозг Оливии перескакивал от одного приступа помешательства к другому. Лишь считанные мгновения вдова находилась в состоянии зыбкого умиротворения и спокойствия; тогда она непонимающе смотрела по сторонам, вопрошая, не вернулся ли Бенедикт. Рональд Вильям Фронсберг, безусловно ставший главным в семье, лишь потешно наблюдал за раздираемой сумасшествием матерью. Особенно его веселили спонтанные вспышки агрессии Оливии, он заливисто смеялся, когда мать пыталась покусать кормивших ее слуг, злобно щелкая зубами.
Ближе к концу 1747 года, когда на земле уже лежал плотный слой холодной белизны, к Чарльзу обратилась одна из служанок, отвечавших за гигиену Оливии Фронсберг. «Миледи истязает себя», – сказала девушка. И не солгала – после этого каждые несколько дней на лице вдовы появлялись свежие царапины, оставленные крепкими ногтями, а на руках и плечах появлялись все новые следы зубов.
«Миледи подолгу смотрит на картину», – отмечали слуги, прибиравшие в спальне Оливии. Чарльз и сам это видел – через открытую дверь комнаты, из коридора. Вдова безмолвно стояла в метре от рисунка, покачиваясь и пуская слюни.
«Она окончательно и бесповоротно сошла с ума», – подумал тогда старик, – «Проще склеить воедино разбитую вазу, придав ей первоначальный вид, чем вернуть Госпоже рассудок. Рано или поздно она покончит с собой. Она уже пытается это сделать, судя по отметинам на лице и руках».
В начале января 1748-го, осматривая спальню Оливии, Чарльз заметил, что картина, написанная Р.М. Фронсбергом, висит криво. Сняв ее со стены, старик повертел рисунок в руках, отметил качественную работу слуг – пыли на рамке совсем не было – и перевернул портрет. От увиденного Чарльз едва не выронил картину – на обратной стороне чем-то красным, наверняка кровью, было написано «Es ist deine Schuld». «Это твоя вина». Старик поспешно повесил рисунок на место.
- Чарли.
Вздрогнув, Чарльз обернулся. Оливия сидела на кровати, смотря на старика ясным, полным решимости и понимая взглядом.
- Я должна умереть, Чарли. Пока Бене еще жив. Прошу вас, убейте меня, это должно быть сделано, сама я не могу, – женщина начала плакать. – Отравите мою еду, утопите во время купания, заколите во сне, мне уже без разницы. Я больше не могу, Чарли. Прошу вас, я должна умереть.
Дрожа всем телом, Чарльз выбежал из спальни, с трудом сдерживая слезы. А плачущая, сумасшедшая Оливия продолжала кричать ему в след, моля о смерти.
* * * * *
Это случилось ночью с двадцатого на двадцать первое января 1748 года. Спящую, зимнюю тишину Гренсфорда разрезал громкий крик, пронесшийся по пустым, темным закоулкам поместья подобно военному горну, летящему над полем предстоящей битвы. «Господи!» Чарльз узнал этот звук, он уже слышал его раньше, лежа на полу пахнущей травами лаборатории Стивена Шертона. Вскочив с кровати, старик первым делом посмотрел на свои руки – никаких салфеток и светящихся красных пятен. И проснулся он там, где ложился спать.
«Это не сон. Господи, спаси нас!» Наспех одевшись, Чарльз выбежал из комнаты. Спящие в смежных комнатах слуги проснулись, покинули свои кровати и теперь бродили по коридору с широко раскрытыми глазами, боязливо прижимаясь друг к другу. «Что происходит?», «Госпожа Оливия», «Я тоже слышала, как страшно!», – долетали до старика обрывки испуганного шепота. Двое мужчин-слуг, Дэвид и Питер, подбежали к Чарльзу, крепко держа в руках по масляной горелке:
- Это наверху.
Старик кивнул:
- Пош…
Еще один крик. Но в этот раз не просто вопль – безумная женщина выкрикивала слова: «Не получается! У меня не получается!»
*
Когда Оливия проснулась, за окном было совсем темно. В камине уже почти догорели вечерние поленья, но слуга, следящий за теплотой закрытых спален, придет еще не скоро. Она точно это знала, неизвестно откуда, но знала. Свесив ноги с высокой кровати, босой ступней Оливия дотронулась до ледяного пола комнаты… И совершенно не почувствовала холода. Времени у нее было не так уж много, она и так слишком долго откладывала то, что должно быть сделано.
«Сегодня, или никогда. Я люблю тебя, Бене».
Встав с кровати, Оливия направилась к большому деревянному комоду. Открыв ящик с аккуратно сложенными прогулочными платьями – туда давно никто не заглядывал, время прогулок прошло– она точным движением запустила руку во множественные складки дорогих и абсолютно бесполезных тканей. Предмет, пролежавший там в ожидании своего часа на протяжении нескольких долгих недель, приятно тяготил руку. Оливия вышла из спальни в холодный, тихий коридор.
Легкой поступью она шла в ночном безмолвии, направляясь в сторону восточного крыла.
«Если кто-то встретится мне, и попытается меня остановить – я не позволю», – она крепче сжала увесистый предмет, – «Ради тебя, Бене». Дойдя до закрытой, опустевшей спальни Элизабет, женщина остановилась, почувствовав легкое прикосновение непонятной ей тоски.
«Раньше здесь кто-то жил? Я не помню». Оливия протянула свободную руку, ухватилась за прочную ручку двери и потянула на себя. Дверь с тихим скрежетом открылась.
«О, мой Бене, как ты прекрасен, когда спишь!» Женщина шагнула в темную комнату и закрыла за собой дверь.
Джонатан спал в своей кровати, совершенно не видя снов. Последний раз ему снились сны года четыре назад, если не больше – в тот период, когда он только начал превращаться в молчаливую и покорную куклу собственной матери. Каждая ночь стала для мальчика лишь черным пятном, перемежавшим его серые будни. Но эта ночь будет особенной.
Джонатан проснулся от легкого прикосновения. Открыв глаза, он увидел стоящую над ним мать, слабо освещенную догорающими в камине поленьями.
- Мама?
- Я люблю тебя, Бене.
- Я Джонатан, мама.
- Я пришла спасти тебя, мой дорогой.
- Я Джона…
Женщина плотно накрыла его рот рукой, не дав договорить. Прошептала, уже плача, «Я люблю тебя, Бене» и проткнула грудь мальчика длинным, острым ножом. Холодный металл плавно прошел между ребер, проткнул левое легкое, разрезал дико бьющееся сердце и аккуратно вышел со стороны спины, царапнув позвоночник.
Дико выпучив глаза, умирающий мальчик смотрел на убившую его мать и давился заполнившей рот густой кровью. Спустя несколько мгновений, жизнь покинула его тело. Женщина принялась за работу.
*
Взбежав по лестнице на второй этаж, Чарльз посмотрел в сторону восточного коридора. «Господи!» Дверь спальни Джонатана была открыта, секундой позже оттуда вылетел Рональд Вильям Фронсберг и направился в сторону слуг. Юноша не смеялся, как это было во сне; он стремительно бежал к лестнице, а на его бледном лице застыло выражение абсолютного ужаса.
- Господин, что случилось? – закричал старик.
Рональд не ответил, он молча пронесся мимо слуг, проворно спустился на первый этаж и растворился в темноте Гренсфорда. Дэвид и Питер, сопровождавшие Чарльза, испуганно переглянулись.
- Идем!
Первое, что увидел старик, зайдя в комнату, была кровь. Оливия сидела на кровати мальчика спиной ко входу, а кровь щедрыми потоками лилась на темный пол.
- Отче наш, сущий на небесах… – Забормотал Питер, остановившись в дверях. Чарльз выхватил у юноши горелку как раз вовремя – слуга развернулся и побежал прочь.
- Что она наделала? – прошептал Дэвид.
- Убила сына, – онемевшими губами произнес старик.
Подойдя к Оливии и заглянув через ее плечо, Чарльз, зарыдав, исступленно завертел головой.
Она пыталась срезать его лицо.
И у нее не получалось.
«Господи!» Оливия начала с макушки, но лишь неумело покромсала скальп мальчика. Один длинный, практически срезанный мокрый лоскут волос и кожи, нелепо свисал в бок, напоминая часть средневекового маскарада придворных шутов. Она подступилась со стороны правого уха и небрежно отрезала его под самый корень, при этом оставив на шее и щеке Джонатана глубокие порезы. Ухо лежало на подушке, рядом с головой мальчика. Сместившись к подбородку, безумная вдова орудовала острым ножом, отрезая маленькие куски молодой кожи. Но нож постоянно натыкался на твердую кость… Дрожащими руками Оливия приложила красное лезвие к подбородку мальчика, и надавила. Нож чиркнул по кости, соскочил, полетел вперед и отсек половину аккуратного, когда-то красивого носа Джонатана. Она отрезала его левую щеку и верхнюю губу. Нетронутыми остались только широко открытые мертвые глаза.
- Господи! – хныча, простонал Чарльз.
Оливия сидела на кровати, покачиваясь, сжимая в руках отрезанные кусочки искромсанного лица. Покрытый кровью нож покоился на груди мальчика.
- Что вы наделали? – нет ответа. – Что вы наделали?! – во всю силу легких, сквозь рыдания, заорал старик.
Он схватил Оливию за плечи и начал неистово трясти, крича в лицо все тот же вопрос. Неожиданно, ее взгляд прояснился. Она удивленно посмотрела на Чарльза и опустила глаза. Последовавший за этим вопль старик запомнил на всю жизнь.
- Убейте меня! Убейте меня! Убейте меня! – снова и снова кричала вдова.
Дэвид, до этого безмолвно стоявший по другую сторону кровати, вздрогнул. Он выронил масляную горелку, которая тут же погасла, упав в лужу крови. Молниеносным движением он схватил окровавленный нож. Другой рукой мужчина сгреб в охапку пропитанные кровью волосы Оливии и запрокинул ее голову. Широким замахом, что есть сил, Дэвид рубанул по открывшейся шее вдовы, едва не отрубив ей голову.
*
Так родилась и умерла Кровавая Матерь Гренсфорда, прожив лишь несколько быстрых минут, заполненных багровым трудом. Женщина, известная под именем Оливия Фронсберг, при рождении носившая не менее богатую фамилию Рейнсхольд, оставила после себя небольшую стопку пожелтевших от времени юридических бумаг и скромное могильное надгробие из светлого камня, прочно обосновавшееся на южном кладбище Честера. Как и предсказывал давний сон Чарльза, несчастная семья вновь обрела единство – стройным рядком глубоких могил и обдуваемых ветром камней. Лишь один член британской ветви избежал жуткой участи подобного единения, Рональд Вильям Фронсберг сбежал из Гренсфорда, покинув Честер.
В отличие от Оливии, Кровавая Матерь оставила после себя поистине впечатляющее наследие. Женщина, чей мрачный дом на долгие века нарекли проклятым, стала пугающей легендой города и всей страны. В конце XVIII века вредные старухи тех мест излюблено пугали непослушных детей рассказами о страшной женщине, изрезавшей в кровавые лоскуты лицо собственного младшего сына. «Мальчик был вредным и невоспитанным», – шептали они. – «Он без остатка исчерпал терпение матери, и она решила преподать ему урок!» – после этих слов старухи зловеще щурили глаза. – «Но начав, не смогла остановиться. Кровавая Матерь жестоко убила своего ребенка и начала пировать, поглощая его плоть, как лакомые сладости, а после покончила с собой, лишив будущего свой собственный род!» Правды в этих историях было не больше, чем чистой воды в Темзе, зато действовали они безотказно. Но ни одна из наполовину придуманных детских страшилок не вспоминала о последнем выжившем члене семьи, в ужасе бежавшем из фамильного гнезда в ночь с двадцатого на двадцать первое января 1748 года.
Рональд позаботился о своем будущем, покидая особняк холодной зимней ночью, тишину которой разрывали безумные вопли Кровавой Матери. Схватив прочный тряпичный мешок, он по памяти и на ощупь обходил одно помещение Гренсфорда за другим, методично выгребая драгоценности из старинных сундуков, шкатулок, шкафов и комодов. Юноша туго набил ткань золотом и серебром, изысканными камеями, браслетами и кольцами, огненными рубинами и солнечными топазами. Когда он торопливо шел к запорошенной легким снегом двери черного хода, прозвучал еще один крик. Мать орала, надрываясь, молила о смерти: «Убейте меня!» – кричала она вновь и вновь. Рональд, вскрикнув, выронил мешок. Драгоценности, звеня веселой и крайне неуместной капелью, широко рассыпались по полу; молодой аристократ тяжело упал на колени, с силой закрыв уши руками, а мать все кричала, вознося свою жуткую мольбу до жестоких небес. Когда она заткнулась, Рональд поспешно собрал разбросанные богатства и выбежал в зимнюю ночь. Бойко поскрипывая твердыми подошвами, он добежал до конюшни, вскочил на лошадь, которой посчастливилось избежать «перевоспитания» – так он называл свое хобби – и навсегда покинул дом, в котором родился.