Думаю, если б у неё в начале не были выщипаны брови, то она уже получше выглядела бы.
А так, да, страшно жить. Иногда смотришь, идёт по улице классная тёлка, а рядом обычный чувак, не какой-то там красавец писаный и не спортсмен, и удивляешься. А вот убрать бы с тёлки макияж, и, наверное, картина станет более логичной.
никогда не просил, а там, как знать, может и дали бы:)
Но вообще я недостаточно чётко выразил свою мысль и получилось, что я просто завидую. Я что хотел сказать: на пацана ты смотришь и видишь пацана, какой он есть. Ну, в преобладающем большинстве случаев именно так. А смотришь на девчёнку - и хуй пойми, как она на самом деле выглядит. То есть, понятно, что внутренний мир так сразу и не разглядишь, но когда даже внешности нельзя доверять, то тут я теряюсь и хз вообще. Ну а про эти их фотосессии, на которых каждый крокодил становится завидной красавицей, и начинать не стоит.
Уинстон писал в дневнике:
Это было три года назад. Темным вечером, в переулке около большого вокзала. Она стояла у подъезда под уличным фонарем, почти не дававшим света. Молодое лицо было сильно накрашено. Это и привлекло меня — белизна лица, похожего на маску, ярко-красные губы. Партийные женщины никогда не красятся. На улице не было больше никого, не было телекранов. Она сказала: «Два доллара». Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор в полуподвальную кухню. У стены стояла кровать, на столе лампа с привернутым фитилем. Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких предисловий, с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала юбку. Я прибавил огня в лампе. Когда я увидел ее при свете… Это надо было записать, надо было исповедаться.
А увидел он при свете лампы — что женщина старая. Румяна лежали на лице таким толстым слоем, что, казалось, треснут сейчас, как картонная маска. В волосах седые пряди; и самая жуткая деталь: рот приоткрылся, а в нем — ничего, черный, как пещера. Ни одного зуба.
Торопливо, валкими буквами он написал:
Когда я увидел ее при свете, она оказалась совсем старой, ей было не меньше пятидесяти. Но я не остановился и довел дело до конца.
Уинстон опять нажал пальцами на веки. Ну вот, он все записал, а ничего не изменилось. Лечение не помогло. Выругаться во весь голос хотелось ничуть не меньше.
А так, да, страшно жить. Иногда смотришь, идёт по улице классная тёлка, а рядом обычный чувак, не какой-то там красавец писаный и не спортсмен, и удивляешься. А вот убрать бы с тёлки макияж, и, наверное, картина станет более логичной.
Но вообще я недостаточно чётко выразил свою мысль и получилось, что я просто завидую. Я что хотел сказать: на пацана ты смотришь и видишь пацана, какой он есть. Ну, в преобладающем большинстве случаев именно так. А смотришь на девчёнку - и хуй пойми, как она на самом деле выглядит. То есть, понятно, что внутренний мир так сразу и не разглядишь, но когда даже внешности нельзя доверять, то тут я теряюсь и хз вообще. Ну а про эти их фотосессии, на которых каждый крокодил становится завидной красавицей, и начинать не стоит.
...то незачем было бы их заново рисовать же
Это было три года назад. Темным вечером, в переулке около большого вокзала. Она стояла у подъезда под уличным фонарем, почти не дававшим света. Молодое лицо было сильно накрашено. Это и привлекло меня — белизна лица, похожего на маску, ярко-красные губы. Партийные женщины никогда не красятся. На улице не было больше никого, не было телекранов. Она сказала: «Два доллара». Я вошел за ней в подъезд, а оттуда через двор в полуподвальную кухню. У стены стояла кровать, на столе лампа с привернутым фитилем. Женщина бросилась на кровать и сразу, без всяких предисловий, с неописуемой грубостью и вульгарностью задрала юбку. Я прибавил огня в лампе. Когда я увидел ее при свете… Это надо было записать, надо было исповедаться.
А увидел он при свете лампы — что женщина старая. Румяна лежали на лице таким толстым слоем, что, казалось, треснут сейчас, как картонная маска. В волосах седые пряди; и самая жуткая деталь: рот приоткрылся, а в нем — ничего, черный, как пещера. Ни одного зуба.
Торопливо, валкими буквами он написал:
Когда я увидел ее при свете, она оказалась совсем старой, ей было не меньше пятидесяти. Но я не остановился и довел дело до конца.
Уинстон опять нажал пальцами на веки. Ну вот, он все записал, а ничего не изменилось. Лечение не помогло. Выругаться во весь голос хотелось ничуть не меньше.