Подробнее
Г <11 г r « Ф' *- Д вы V ж / I <* 1, ‘ - л i :/;. . ^v, ' J Д. ¿' .* / г т « 1 . • ; ■лч4-., \ л à Il ^L > ф в ^v-'if A ■ Jy 1
А. Мель,artist,Мрачные картинки,art,арт,бонус в комментариях
Еще на тему
А. Мель artist Мрачные картинки art бонус в комментариях
Подробнее
Г <11 г r « Ф' *- Д вы V ж / I <* 1, ‘ - л i :/;. . ^v, ' J Д. ¿' .* / г т « 1 . • ; ■лч4-., \ л à Il ^L > ф в ^v-'if A ■ Jy 1
А. Мель,artist,Мрачные картинки,art,арт,бонус в комментариях
Подробнее
Г <11 г r « Ф' *- Д вы V ж / I <* 1, ‘ - л i :/;. . ^v, ' J Д. ¿' .* / г т « 1 . • ; ■лч4-., \ л à Il ^L > ф в ^v-'if A ■ Jy 1
А. Мель,artist,Мрачные картинки,art,арт,бонус в комментариях
Хворавшая Мила шить не любит, да и не умеет – а случилось ей однажды обронить как-то ночью иглу.
Дело в том, что подсвечников у ней не нашлось ни в духовке, где лекарства хранятся, ни под столом, где книги лежат и одеяло, ни в черном комоде на чердаке, и необходимые свечи пришлось устанавливать в горлышках ромовых бутылок. А чтобы те не проваливались внутрь – прокалывать поперек белые тоненькие их тела длинными иглами, какие нашлись как раз в духовке среди лекарств.
Так одна вдруг и обронилась.
Устанавливать свечи хворавшая Мила принялась ночью, и обронилась игла как раз в ночную кухонную тень, черной сгущенкой растекшейся под седыми ногами. А где-то там под сгущенкой – треснувший кафель: вот в трещину-то, небось, негодная и угодила. Хворавшая Мила, скупясь на движение, чуть нагнулась, силясь для начала достать пальцами холодного пола – никак – выпрямилась, забилась сердцем, вдохнула глубоко, и медленно опустилась на колени, и вот теперь нагнулась еще раз. И поползла, шаря.
Час ищет, другой – и нигде нет.
Ну вот где она делась? Сволочь. Ни под ногами, ни под руками, ни под столом. В одеяле что ли спряталась? Мила ухватилась за него, выдернула осторожно, осмотрела – тьфу, темно ж! – вздохнула и вытащилась с одеялом из-под стола к свечам, выпрямилась и долго трясла, как на допросе – ну, выдавай, где преступника прячешь?
Явно невиновное одеяло увели наказывать в ванную - замачиваться в тазу с порошком. Хворавшая Мила вернулась в кухню. Надо бы вспомнить, куда она там падала. И как именно падала? Где зазвенело? Высчитать бы как-нибудь эдак, по-научному что-то геометрическое или физическое из этих воспоминаний и вычислить по ним, где иголка в итоге делась, как детектив какой-нибудь преступника вычисляет. Мила и принялась высчитывать – сильно, натужно, трудолюбиво – как вдруг подскочила, ошпаренная страшной догадкой: а в иглу-то и наступить можно!
Принялась осторожно ходить из угла в угол, усиленно собрав внимание целиком в пятках для того, чтобы вдруг ощутить ими оброненную иглу. Не меньше часа поганая никак не ощущалась, и Агате пришлось рассудить, что пятки у ней давно уже не молоды, и тем слишком грубы, чтобы услышать тоненькую иголочку, в которую, стало быть, она давно уже благополучно наступила, и оттого ее никак не найдет.
Картина сложилась, сделалось легче – осталось только вытащить. Хворавшая Мила уселась, кряхтя, на табурет, подняла руками тяжелую ногу, которую правую, стянула один носок, шерстяной, за ним второй, тоже шерстяной, чтобы видеть удобнее было иглу. Вся приготовилась Мила видеть, изучает жадно вывернутую пятку, темную, овощевидную, картофельную. Морщинки, трещины, нитки какие-то, осколочек (откололся, кроха, вчера от сервиза фарфорового), и все родное такое, что Мила залюбовалась и преисполнилась нежности. Иглы только не видно. Хворавшая Мила вытащила бережно фарфоровую крошку, положила на стол к свече, взяла вторую пятку, левую, смотрит – и здесь не видно.
Не видно глазами – значит, нащупывать придется, поняла Мила. От этой мысли сделалось нехорошо: за грудями заволновалось, сгустилось, затвердело, мешало теперь дышать, и забило основательно по ребрам, да так, что и в висках забилось. Видать, под кожу уже куда-то прошла, и только тем ее найти можно, что надавливать пальцем, искать, где больно будет, где острие в мясо сильнее вонзится – там, значит, и игла. И без того никак ее не отыскать, стало быть.
Пошла пальцами щупать – сперва осторожно, мягко, чтобы больно не сделать. Оно хорошо было, когда не больно, только бесполезно – стала сильнее давить. Щекотно – и в пятке, и в нутре, в сердце. И нервно, ведь больно непременно будет, без этого не обойтись. Давит и давит Мила пятки, уже и мнет их ладонями, как мнет иногда здесь же на кухне каменное тесто для кулича, а больно все не было, и уже не страшилась Мила боли, а только сердилась и кряхтела.
Остановилась вдруг, встревоженная новым рассуждением; и вновь схватилось сердце, и пришлось отпустить пятку и впечатать ладони в груди. Скрюченная Мила подняла глаза, огляделась беспомощно в кухне, как если бы искала в ней кого-нибудь, чтобы просить помощи.
Все вокруг величественно стыло и таило в себе тишину, за которой зрению не физическому, но проистекающему будто бы из воображения, чудилось неизъяснимое шевеление, тайная жизнь, какая не стремилась наружу, но пряталась в глубине кухонной утвари и только пристально наблюдала из своего предметного – стеклянного, фарфорового, жестяного, чугунного, деревянного, железного – зазеркалья, не выдавая себя, не отвечая. Молча глядели на испуганную Милу предметы, искаженные тенью, вывернутые ею обратной своей стороной. Будто и не предметы вовсе, а их потусторонние двойники, явившиеся на ночную вахту – искривленные, чужие, не родные. Ночь подменила и чугунный чайник, из которого по обыкновению разливался кипяток для какао, и выплюнутый ящиком бинт, которым Мила утягивала ноги, и страницы разинутой книги, недочитанной накануне. В креманке, куда утром еще высыпан был сахарный песок, лежал теперь песочный сахар. В стеклянном баллоне, принесенным днем чьим-то восторженным ребенком, забился в почве червивый дождь, а на холодильнике восстал чванливо забытый пакет молочной кислоты.
Стыла в старой детской шкатулке капля зубного молока.
И сама хворавшая Мила обратилась теперь милой Хворью.
И завыла беззвучно – внутри кольнуло, в животе, слева. Еще кольнуло – теперь в плече, Хворь это ясно ощутила. Уже в виске. В пояснице. В руке. Уколы не прекращались, а только учащались вместе с пульсом, и все вокруг взволновалось, и спрятанная зазеркальная жизнь предметов будто пульсировала теперь тоже, недвижно, неосязаемо, невидимо – разве что краем глаза Хворь неизбежно ухватывала насмешливое движение их сгущеных тенями силуэтов. В ее уме утвердилась мысль: игла безвозвратно ушла в самые вены, и никак ее оттуда теперь не вытащить.
До рассвета еще далеко.