Цветные чулки

Стены

Решила написать небольшой сопроводительный текст, чтобы полнее выразить мою задумку.
Все события и герои вымышлены. Любые совпадения с реальными личностями случайны.


Было, наверное, около двух часов ночи, когда больничную тишину разрезал короткий, но гулкий скрежет. Я бы не придал этому особого значения, если бы не привык, что в это время здесь обычно царит почти мертвое и, даже иногда напрягающее безмолвие. Спать в такой атмосфере решительно невозможно… может, поэтому мне и нравятся именно ночные дежурства? Итак, что-то скрипело и это, почему-то, радовало меня. Я покинул свой пост и неторопливо отправился искать источник звука. Проходя по коридору, проводил рукой по неровным стенам, пропитанным запахом хлорки и спирта, словно ища направление на ощупь, хотя путь мне освещала, пусть и одна единственная, но, всё-таки, исправная лампочка, свисающая с потолка. Коридор заканчивался дверью со стеклом и сквозь него, уже издалека, можно было различить два силуэта. Я тихо подошел ближе, вглядываясь в фигуры, которые оказались двумя девушками, что залезли на кушетку, стоящую у окна. Открывшаяся дверь впустила в дверной проём больше света, что дало мне увидеть, кто передо мной. Они мне знакомы, это недавно поступившие сюда пациентки. У одной из них забинтованы обе руки, а у другой и вовсе стоит капельница, которую, кстати, я и ставил этим вечером. И они курили. Видимо, кушетка мешала девушкам подойти к окну, и они пытались подвинуть её, но так как на двоих они располагали только одной работоспособной рукой, их план был обречен на провал.
Ухмыльнувшись, я подумал, что эта кушетка не для того так неудобно стоит тут десятилетиями, буквально пуская из своих металлических ног ржавые корни в шершавый каменный пол, усложняя нарушителям общественного порядка доступ к окну, чтобы вот так легко поддаться каким-то новичкам. Окно, к слову, такое же древнее как эта кушетка за одним лишь отличием - кушетка со временем только укрепляла свои права на существование, в то время как оконная рама буквально на глазах разваливалась. У этого несчастного деревянного изделия даже створок нет, причем никто из персонала толком не мог сказать, когда их не стало, будто бы оно изначально таким и было. Добавим к этому выцветшую и местами облупившуюся краску, по виду которой было сложно определить, какого цвета она была раньше, рассохшийся исписанный и продавленный подоконник и получим чуть ли местную достопримечательность. Рядом ещё криво примостилась табличка, которая должна была указывать на выход, но упиралась стрелкой в оконный проем. Специально ли её повесили или же это просто совпадение, но мне определенно нравилась эта композиция.
Девушку справа, с крашенными волосами, темные корни которых уже отросли, строптивым характером и имеющую вечно испачканные в чем-то, чаще всего в крови, одежду, обувь, руки и даже её широкое лицо, зовут Машей. Обнаружив, что кто-то зашел, она резко обернулась с привычно дерзким выражением лица, и уже приоткрыла рот, собираясь продемонстрировать свое умение не лазить по карманам за словами, но узнав меня, сразу же успокоилась. С её лица мой взгляд опустился на её руки – бинты пропитались кровью, видимо, снова разошлись швы. Маша лежит здесь уже пару недель и раны её уже должны были давно затянуться, но её предплечья не перестают походить на кровавое месиво. Я каждый раз расспрашивал её об этом, пока мне не пришлось делать ей перевязку. Помимо незаживающих свежих порезов под бинтами пряталось множество старых шрамов, в том числе и от сигаретных ожогов, да и на самом деле, она вся покрыта какими-то мелкими рубцами, как родинками, а на коленях всегда красуются ссадины. А после того, как я однажды застукал её влезающей в окно своей палаты с улицы и был вынужден обрабатывать её разбитый в неизвестных обстоятельствах нос, следовало перестать вообще удивляться.
Должен признаться, Маша вызывает у меня симпатию, но больше сочувствие. Несмотря на её грубость и сумасбродность, в какой-то мере она очаровывает своей открытостью, да и её доброе сердце всё равно проглядывает сквозь агрессию и напускное безразличие. Сам я как лояльный медбрат и человек понимающий стремился всегда облегчить для некоторых пребывание в этой клинике, так что мы смогли с ней довольно быстро поладить. Я закрываю глаза на её выходки, а взамен получаю увлекательные беседы, скрашивающие мои рабочие будни. А выходки её меня, бывало, забавляли. Помню, когда только Маша здесь появилась, она в первый же день обзавелась единомышленниками и разведала расположение всяких неприметных закоулков, где потом я ловил её и её компанию с непонятно откуда взявшимися сигаретами, хотя медсестры строго и упорно занимаются конфискацией оных у пациентов. Между прочим, говорить так неправильно, конечно, но в нашей больнице с этими самыми закоулками для курения было всё хорошо, так как не все этажи были оснащены датчиками дыма, а некоторые были ещё и поломанными. И смех и грех.
И пускай мы и много разговариваем, о некоторых вещах Маша не говорит. А я подмечаю разные мелочи. Она со всеми может найти общий язык, если хочет, но я ни разу не видел, чтобы её навещали друзья или родственники, ей никто не звонит. Судя по её почти черным огромным кругам под глазами, можно было подумать, что она совсем не спит, а есть она может, казалось, что угодно и сколько угодно, однако её мешковатой одежде нечего скрывать, кроме кожи да костей.
Маша протянула сигарету девушке, что стояла коленями на другом краю кушетки и пренебрегала техникой безопасности, опираясь рукой, в которую была вставлена капельница. Это была Света, которая не обратила никакого внимания на моё появление. Её обычно аккуратно причесанные волосы были сейчас слегка взлохмачены, а несколько прядей торчали в разные стороны. Мне сразу бросились в глаза большие, но почти уже сошедшие гематомы на её бедрах. На секунду я задумался, почему не замечал их раньше, но присмотревшись, понял, что чулки, которые Света носит, кажется, не снимая, и на которых уже появились потёртости, сейчас спущены до колен, а ведь обычно прикрывают всё, что не прикрывает юбка. Стоит сказать, что и до этого я видел пару синяков у неё на руках, но она коротко объясняла это тем, что случайно ударилась. Будучи, в целом, молчаливой, и обладая всегда спокойным лицом, которое не меняется даже при неприятных или болезненных процедурах, она создавала впечатление какой-то неживой куклы. Она послушно и без разговоров выполняет все указания медсестер, но выглядит это так, будто ей и дела нет, зачем это нужно и кому. Исключением, правда, являются просьбы снять украшения - Свете, похоже, нравятся всякие милые и цветные побрякушки. Маша, кстати, тоже носила браслеты и отказывалась их снимать, но они были массивными и суровыми и постоянно мешались при перевязках, так что мне пришлось забрать их у неё на время. Одевается Света всегда опрятно, не в пример Маше, и первые дни нахождения в больнице даже наносила макияж, но вскоре перестала. Я как-то отметил, что у неё вообще нет другой одежды кроме той, в которую она сейчас одета, а если её и навещал её отец, то он ничего ей не приносил, а только ругался со врачами, требуя отпустить её домой.
Я считал Свету красивой и даже очень. Но, при этом и отталкивающей. Отчасти потому, что, откровенно говоря, мне было сложно смотреть ей в лицо. Её взгляд всегда казался мне пустым, и можно было сравнить его со «взглядом на две тысячи ярдов», будто она смотрит не на меня, а куда-то вглубь себя. Наткнувшись глазами на маленькую татуировку у неё на плече с надписью «надежда», я вдруг ощутил какую-то необъяснимую тоску и печаль.
Света взяла своей рукой с аккуратными длинными ногтями сигарету из рук Маши и затянулась. В который раз я застаю их вдвоем за этим занятием в неположенном месте, обычно всегда делая вид, что ничего не видел. Я попытался вспомнить, когда они начали вот так вот иногда вместе курить. Свету же доставили к нам примерно неделю назад, когда Маша давно уже успела освоится, и так вышло, что их положили в одну палату. Пару раз я видел, как Маша пытается заговорить со Светой, но та отвечала лишь холодным равнодушием. Так продолжалось несколько дней, и мне становилось уже интересно, чем закончится этот социальный штурм. А потом в одно из своих ночных дежурств я, проходя мимо их палаты, случайно подслушал их разговор:
- Эй, не спишь? Хочешь пойти со мной покурить, пока никого нет? Я знаю пару мест, никто нас не увидит. – шёпот Маши звучал вкрадчиво, она как будто проверяла почву.
- Давай. – немного помолчав, еле слышно ответила Света. Всё, она на крючке, подход был найден.
С тех пор я никогда больше не видел, чтобы они разговаривали между собой. Но теперь одна больше не принуждает к диалогу, а другая больше не сторонится. Теперь они просто иногда, не сговариваясь о времени и месте, молча курят вместе. И неизменно одну сигарету на двоих. А ведь они совсем не похожи, неужели их только и объединяет, что страсть к курению?
Я подошёл к девушкам. Курить я бросил ещё лет пять назад, но сейчас меня слишком очаровала своеобразная интимность момента, чтобы не быть его частью. Маша ответила ехидным взглядом на мою протянутую руку, и лишь после этого Света вложила в неё сигарету. Я затянулся, почувствовав на языке до боли знакомую горечь, на выдохе закрыв глаза. Стряхнул пепел прямо на пол и передал дальше. Теперь уже мы втроем молча курили, передавая сигарету по кругу. Луна сегодня была особенно яркой и в её свете сигаретный дым казался совсем белым. Я смотрел в окно и мне в голову внезапно пришла мысль, что иначе и быть не могло. Это не первые мои пациенты с трудной жизнью и несчастной судьбой, признаки чего проявляются в их привычках, поведении и внешности. За годы моей работы я много таких повидал, в какой-то момент мне даже начало казаться, что только такие и попадают в эту старую и богом забытую больничку. Будто она их притягивает, как место силы какое-нибудь, используя накопленные человеческие страдания, варящиеся в собственном соку в маленьких палатах, приемных отделениях, операционных и ординаторских и впитавшиеся в обшарпанную штукатурку, пружины кроватей, халаты и марлю, растворившиеся в физрастворах и каше, повторно потребляемые и перевариваемые. Видимо, именно эти концентрированные горе и отчаянье заставляют тебя чувствовать себя родным в этом полуразвалившимся медицинском учреждении, а атмосфера всеобщей боли заменяет уют родного дома, даря ощущение причастности и равенства. Эти девушки не могли попасть в другой стационар, а я не мог устроиться работать в другое место. Счастье ли это, осознавать, что ты на своем месте, пусть даже если это место среди таких же травмированных, как и ты? Если я должен сам себе это объяснять, нужно ли это делать? Должен ли я бояться, что для меня отныне стало нормой выражение вселенской усталости на лице собеседника или смириться с новой системой исчисления человеческой приспособленности?
Я поймал себя на том, что горько улыбаюсь. В памяти всплыли картины из моей школьной жизни, где ещё не надо было переживать о таких вещах и можно было элементарно чувствовать счастье, не вымучивая его, превращая обычную серость на фоне полного мрака в нормальное положение дел. Повернув голову, я встретился взглядом с Машей. Она смотрела на меня снисходительно-понимающе, хотя было бы предпочтительней, если бы она надо мной язвительно пошутила, развеяв эти темные мысли. Света же смотрела в окно, видимо, не собираясь сегодня вообще баловать меня вниманием. Возможно, мне показалось, ибо заметил это лишь краем глаза, но я мог поклясться, что сейчас её взгляд, направленный куда-то за многоэтажки был осмысленным, правда, немного грустным.
- Девчонки, хотите фокус? – весело объявил я, сделав последнюю затяжку.
Маша заинтересовано приподняла бровь, Света же глядела на меня искоса, не поворачивая головы. Я поднял руку, продемонстрировав в ней окурок, а другой рукой указал на свой открытый рот и высунутый язык. А затем медленно приложил тлеющий бычок к своему языку. Затушив его до конца, Дав зрителям возможность осмотреть результат, я широко улыбнулся.
- Вуаля! – Я развёл руками.
На лице у Маши виднелось неподдельное удивление, но она решила подкрепить выражение лица восклицанием «Вау!», Света же одарила меня беззвучными и недолгими аплодисментами. Я театрально раскланялся.
- Спасибо, спасибо, вы прекрасная публика!
Сигарета была выкурена, а значит пора было расходиться. Похоже, мы все это поняли, потому что как только я выпрямился, девушки слезли с кушетки. Света обхватила левой рукой держатель капельницы, я кивнул, и мы все вместе медленно зашагали обратно по коридору. Их палата была дальше моего поста, так что, на половине пути мы расстались. Пройдя со Светой пару шагов, Маша, напоследок, обернулась, с улыбкой отсалютовав мне двумя пальцами и не дожидаясь моего ответа, скрылась из виду. В моей ладони всё ещё лежал окурок. Сам не знаю почему, но мне не хотелось его выбрасывать. Я посмотрел на него и зажал в кулаке, словно цепляясь за что-то важное, что нельзя потерять. Можно было подумать, что я хочу впитать этот жжёный табак кожей как те самые хищные больничные стены. Интересно, настанет ли момент, когда они, наконец, обглодают меня до костей, высосав все жизненные соки? Я откинулся в кресле.
- Нужно что-то менять… стены тут что ли перекрасить? – вслух спросил я.
Стены мне не ответили. И к лучшему, наверное.

Запрыгивая в последний вагон футболочного челленджа

Мой парень совершенно равнодушен к красивому нижнему белью. Пыталась надевать чулки. Его это не впечатлило. Бедашечка.