глава 15

Пишу для тех, кому понравилось написанное мной ранее. Начало тут: http://joyreactor.cc/post/1006284 ПОСЛЕДНЯЯ ХРОМОСОМА ГЛАВА 15

Огромная, двуспальная кровать. Даже слишком мягкая как по мне, но будь я проклят, если начну жаловаться на такое. Особенно после тех «удобств», из которых меня только что вытащили. В душ я уже сходил и сейчас наслаждался приятным запахом чистых простыней. За окном мелькали ветки какого-то дерева, совсем без листвы. Наступила поздняя осень и на улице было довольно холодно. Помимо моих первых требований я запросил теплую одежду. Женщина, которую прислала Тамара, вопросов задавать не стала. Например, зачем мне нужны теплые вещи, если в доме тепло, а за порог меня выпускать никто не собирается. Она просто все записала и удалилась. Вернувшись уже без своего блокнота, дама произнесла:
- Госпожа согласна, сейчас за тобой придут. Все требования будут выполнены, а завтра ты обязан делать что обещал. Согласен?
- Да конечно… Я тут подумал, еще добавьте бутылочку вина, как раз на завтра, и я буду готов.
«Мягкая постель, трехразовое питание, вино и женщины – именно так я буду спасать человечество от вымирания!» улыбнулся я про себя. Дама, поджав губы снова удалилась. Целых три вооруженных женщины вели меня по дому, на самый верхний, четвертый этаж. Бежать через окно будет проблематично, учитывая что внизу асфальт, но я пока и не собирался этого делать.
На следующий день, с самого утра меня хорошенько покормили. Трехразовое питание было одним из первых моих требований. Так же мне доставили запечатанную бутылку вина и бокал. Вообще, я не был любителем спиртного. Первый и единственный раз я употребил на выпускном, и не скажу что мне очень уж понравилось. Однако сейчас немного не помешает, ведь я действительно собирался исполнить то, что обещал. Новая одежда так же была доставлена в течении дня, и я с радостью обнаружил что она моего размера. Черный костюм, белая рубашка, даже туфли моего размера. Просто замечательно, ведь мозоли от маленькой обуви уже достали.
После ужина, когда солнце скрылось за горизонтом и начало темнеть, заявилась Нина. Женщина старательно избегала смотреть на меня. Молчание затянулось и она не выдержала:
- Ты готов?
Подарив ей зубастую улыбку, я весело ответил:
- Кто бы мог подумать что это будешь ты. Неужели я так сильно тебе понравился?
Нина покраснела, сжав кулаки. Ее глаза метали молнии, но сделать она мне ничего не могла.
- Через пол часа придет девушка! Ты должен сделать то что обещал, иначе пожалеешь!
Она не кричала, но была близка к этому.
- Ах, это будешь не ты? Какая досада. Что ж, я подожду сколько нужно, если ты так просишь.
Не знаю зачем я ее дразнил. Просто все эти дни со мной никто не разговаривал, было чертовски скучно. Вот я и веселился теперь. Нина ответила переходя на крик:
- Это будет моя младшая сестра, и если ты с ней что-нибудь сделаешь, я лично с тобой разберусь! Мучиться будешь долго!
Продолжая невинно улыбаться, я ответил:
- Страсти-то какие! Значит тебе нравятся такие игры? Любишь делать больно? Кстати, как же ты хочешь чтобы я выполнил свое обещание с твоей сестричкой, если мне нельзя ничего делать?
- Ты прекрасно понял что я хотела сказать! Если причинишь ей вред, убью!
Рычала дама, пребывая на грани срыва. Но даже зная что у нее при себе пистолет, я не останавливался.
- Не волнуйся, дорогуша. Я буду с ней таким же нежным, какой была ты в нашу первую встречу.
Это был ее предел. Нина вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью. Сам не знаю почему, но я был доволен.
Открыв бутылку вина, наполнив стакан, я устроился в огромном кресле. Оно было повернуто к окну и оказалось очень удобным. Разглядывая плывущие облака на темнеющем небе я размышлял о своем поведении. Такого я никогда себе раньше не позволил бы. Возможно это из-за стресса. А может из-за того, что здесь меня постоянно окружали женщины, и я к этому привык? Потом я вдруг начал вспоминать свою прошлую жизнь, где я даже разговаривать с девушками боялся, не то что, вот так дерзить. Мой бокал опустел и я наполнил его снова.
Пол часа пролетели для меня незаметно. Дверь тихонько открылась, и в комнату зашла девушка. Они и правда была очень похожа на Нину, только на пару лет моложе. Одета девушка была в ярко красное платье. Некоторое количество макияжа, не вульгарного, а только чтобы выгодно подчеркнуть большие глаза и пухлые губки. Волосы уложены в красивую прическу. Интересно, чего она ожидает, так тщательно подготовившись.
Дверь со щелчком закрылась, и девушка вздрогнула от этого звука. Никаких больше автоматчиц как в прошлый раз. Еще одно мое требование – никаких посторонних во время процесса! Закинув ногу на ногу, слегка покачивая бокал, я разглядывал свою жертву. В общем, жаловаться мне было не на что. Симпатичная, в своей прошлой жизни я был бы рад встречаться с такой. Она явно чувствовала себя не в своей тарелке, теребя ткань платья пальчиками.
- Раздевайся.
Спокойно произнес я. «Интересно, это я от вина такой спокойный, или правда настолько изменился? В случае с Кариной, инициатива явно была у нее.» Девушка неуверенно посмотрела на меня, но тут же опустила взгляд. Она долго возилась с завязками сзади на платье. Возможно это от волнения. Либо она раньше никогда таких не носила и не знала как оно снимается. Я мог бы помочь, но решил не вмешиваться. Под конец девушка даже забыла о своем смущении, разозлившись толи на себя, толи на платье. От очередного рывка платье вдруг соскользнуло, оставив в руках девушки один из шнурочков. Стоя в одном нижнем белье младшая сестра Нины снова посмотрела на меня. Одна из прядок ее волос выбилась и мешала обзору. Девушка медленно убрала ее за ушко.
- Продолжай.
Таким же спокойным тоном произнес я. Теперь она, похоже, была не столько смещена, сколько зла. Плотно сжав губки девушка потянулась за спину, к застежке лифчика. Через секунду он присоединился к платью на полу. Руки девушки повисли, а голова опустилась. Непослушная прядка снова упала на лицо.
«Вот примерно так и должна была выглядеть моя жизнь здесь. В мире, где полно женщин, которым от меня нужно только одно. А не эти драки, погони, простреленные ноги и тому подобное! Именно такой была бы она, окажись я собой, а не этим, другим парнем. Не в его теле, а своем.» размышлял я пока девушка раздевалась. Не скажу что я был полностью спокоен, но страсть мной не владела. Вместо того чтобы разглядывать тело молодой девушки, я будто смотрел сквозь нее. Сейчас как никогда, я чувствовал себя чужим в этом теле. В этом мире. Невероятное умиротворение владеет мной, даже думать ни о чем не хочется. «Да… Зачем мыслить и страдать… Блаженство в забвении…»
Бокал выскользнул из моих рук, издав пронзительный звон. Пятном красной крови разлилось вино по полу. Осколки тонкого стекла расстались друг с другом, чтобы больше никогда не стать целым. Только сейчас, наблюдая эту картину со стороны, я понял что теряю контроль. Голова бессильно откинута на мягкую спинку кресла. Рука державшая бокал повисла плетью. Время замедлилось. Девушка неестественно медленно поднимает голову, ее глаза удивленно расширяются.
«Это не может закончится вот так… Я все еще мыслю, значит существую! Я могу лучше… Я докажу!»
Первое что вернулось – это слух. С того самого момента как девушка начала раздеваться я слышал какой-то шум за окном. Теперь уже отчетливо стали слышны крики, взрывы и выстрелы. Похоже во дворе происходит самое настоящее сражение. Девушка со страхом смотрела на меня, прижав руки к груди. Вдруг дверь в комнату распахнулась. Нина, схватив сестру за руку, вытащила ее в коридор и побежала. Дверь так и осталась открытой. В коридоре больше никого не было. Спокойно поднявшись, я подошел к окну. В комнате горел лишь маленький ночничок, поэтому я не боялся что меня заметят.
Те самые женщины в черной форме уверенно приближались, отстреливаясь, иногда бросая гранаты. Охранницы дома такого напора долго не выдержат. Я, все так же не торопясь, накинул теплую одежду. В конце коридора была лестница, по которой спустились вниз Нина с сестрой. Двери многих комнат по коридору были настежь распахнуты. Звуки боя раздавались все ближе. Один раз дом тряхнуло и с потолка что-то посыпалось. Однако я продвигался не торопясь заглядывая в очередную комнату. Тут беспорядок был заметен больше всего. Столы и стулья отброшены к стенам. На полу видны борозды. Здесь явно тащили что-то тяжелое. Одна из картин сдвинута, открывая край спрятанного предмета в стене. При ближайшем рассмотрении это оказался вмурованный в стену сейф. А заглянув внутрь, я нашел небольшой, забытый в спешке сверток. Повертев находку в руках я понял что это моток туго пережатых резинкой денег. «Авось пригодится» мелькнула мысль, и я бросил находку в карман.
На стене другой комнаты я обнаружил закрепленный на красивой дощечке короткий меч. Вытащив его из ножен, повертев в руке, название всплыло откуда-то из глубин памяти – «Ксифос». Это была бутафория, рукоятка болталась а лезвие настолько тупое, что им скорее можно кого-то забить, нежели порезать. Нужно было оставить эту безделушку, но внутренний романтик не позволил. Теперь, при ходьбе, ножны неприятно хлопали по бедру.
Оказавшись около лестницы я зашагал по ступенькам наверх, а не вниз. Дверь на крышу была запертой, но мне удалось ее выбить всего с двух ударов. Бросив быстрый взгляд вниз, я оценил ситуацию. Бой внизу переместился к самому порогу. Свет луны вдруг заслонила ветка того самого дерева, что росло перед моим окном. Огромное дерево возвышалось над крышей четырехэтажного дома, раскинув ветви в разные стороны. И хотя ствол находился в добрых пятнадцати метрах от здания, сейчас я был уверен в себе как никогда. Разбежавшись я прыгнул.
Ветка за которую ухватилась моя рука подозрительно захрустела, но в этот момент ноги коснулись другой, более толстой, и оттолкнувшись от нее, я прыгнул еще раз. Несколько мгновений и я уже был за забором. Здесь тоже росли деревья, которые смягчили мое падение. Выбрав направление где деревьев побольше я побежал, шурша листьями. Сомневаюсь что кто-то слышал этот шелест, ведь там, во дворе гремели выстрелы и взрывы.
Похоже дом находился где-то на окраине, близ леса, потому что ни людей, ни их признаков я не обнаружил. Через несколько часов бесцельного блуждания я присел отдохнуть в груду сухих листьев, прислонившись к дереву. И хотя звуки боя давно стихли где-то позади, я не был уверен что ушел далеко. Ночью в лесу, не зная дороги, возможно я ходил кругами.
Спать не хотелось, да и боязно как-то. Вспомнив рассказы близняшек о диких животных, я достал из ножен мой «меч-кладенец». Сомневаюсь что от него будет много проку, но это все же получше чем голыми руками отбиваться. «Итак, это был второй раз, когда я потерял контроль над этим телом» размышлял я отдыхая. «Почему так происходит? Как этого избежать?» задавал я себе вопросы. Если вспомнить, в обоих случаях я испытывал печаль, грусть и меланхолию. В первом это был бой, было чертовски больно. Но боль не при чем, учитывая что второй раз, я просто сидел в кресле, расслабившись. «Эх… Никакой мне больше депрессии. Ну, с этим я справиться могу. Ах да, еще никакого больше спиртного – как оказалось оно на меня действует слишком расслабляюще, а это ведет к меланхолии и грусти.»
Внизу, под штаниной что-то неприятно поползло. Подпрыгнув я начал вытряхивать насекомых. «Заметка на будущее: всегда проверяй, не сидишь ли ты на муравейнике, или чем-то подобном!». Отряхнувшись я снова побрел по лесу. До самого утра ничего примечательного не случилось. Кроме того что я устал. И натер себе новый мозоль. Туфли, даже если они впору, не лучшая обувь для прогулок по лесу. Особенно ночью.
Когда показалось солнце, и можно было рассмотреть хоть что-то, дальше трех метров, я попытался определиться с направлением. «Чему там нас в школе учили? На какой-то стороне чего-то там, растет мох… Черт да тут везде мох, со всех сторон. А вот здесь его вообще нет! Еще про листья было… хотя и листьев тоже нет – осень же. Очень полезные знания у меня со школы! Ах да, по солнцу еще можно. Итак, сейчас утро, где север, юг, и другие два мы определились, а куда идти-то? Я ведь понятия не имею в какой стороне город. Ладно, пойдем на юг, там, обычно теплее, а то моя лысина даже в шапке промерзает!»
Вот так, побеседовав с самим собой я направился на юг. Один только раз мне попалось плодовое дерево. Возможно их было больше, но определить что это именно они, в такую пору года я не мог. Орехи были вкусными, и немного перебили голод. Но теперь еще больше захотелось пить. Силы таяли на глазах. Скорость моего передвижения, снизилась почти до нуля.
Только к вечеру я наконец нашел заброшенную деревушку. Уцелевших домов не было, но были не до конца рухнувшие. Однако не про уютный домик я сейчас думал. Перебираясь со двора во двор, я искал колодцы. Парочку нашел – в первом вообще отсутствовала веревка или барабан с цепью. А другой оказался высохшим. Или чем-то заваленным. Отыскав-таки один с водой, я начал обдумывать способы как до нее, добраться. В общем, побродив еще час, я добыл ржавую кружку, связал воедино найденные здесь куски более-менее не прогнивших веревок и каких-то проводов. «Выживай, приспосабливайся!» радовался я, допивая третью кружку. Тащить ее из колодца приходилось быстро – на дне обнаружилась дырочка.
Так началась новая страница в моей жизни. Никаких тебе женщин или вина. Забудь о трехразовом питании. Зато более-менее мягкую кровать я себе смастерил. Выбрав один из самых целых домов, я натаскал туда досок и листьев. Из подручных материалов сделал неподалеку в лесу ловушки для мелких зверушек. Но в них пару дней ничего не попадалось. Пока я не положил туда яблок. Здесь, за домами раньше были сады и огороды, так что кое-чем поживиться я мог.
Огонь тоже добыть удалось не сразу. Сколько не крутил палочку руками, толку было ноль. Потом, вспомнив другой способ, я привязал веревку к другой палке, делая небольшой лук, и через двадцать минут, сухая трава, вместе с листьями и мелкими щепками вспыхнули. Хорошо что сейчас осень и давно не было дождя – недостатка в сухих ветках у меня не было. А огонь я хранил, в одной, уцелевшей почти полностью, печке. Постоянно подбрасывая в нее дровишки. Убить первого пойманного в ловушку зверька мне помогла кочерга. Длинная, с острым крючком, оказалась намного полезнее этого бутафорского меча. Пока я безрезультатно тыкал им в зверя, приподняв клетку, он вырвался, намереваясь сбежать. Хорошо что я прихватил с собой кочергу. Крючок вонзился, не давая зверю бежать, а сильный удар тупым лезвием по затылку довершил дело.
Жалко конечно зверушку, но она была очень вкусной. В свободное время я пытался точить лезвие меча подручными средствами. Получалось так себе. Хорошо что в одном из домов я нашел проржавевший но острый нож, иначе разделывать живность никакой возможности не было бы.
Первая неприятность вылезла когда я жевал очередного зайца… или кролика, в этом я не сильно разбираюсь. Здоровенная собака, рыча и скалясь, приближалась к моему обиталищу. Размахивание кочергой и блестящей бесполезностью в виде меча только еще больше разозлило зверя. Тогда я нагнулся поднимая камень. Пес сразу отбежал, бросая в мою сторону недовольный взгляд, но не ушел. Тогда я бросил ему кости и другие отходы, которые счел несъедобными. Собака слопала все за пару секунд и скрылась за деревьями. «Ни тебе, «спасибо», ни тебе, «до свиданья». Вот как человек приручил дикое животное?» подумал я. Псина иногда приходила, но близко не приближалась. Жрала остатки моей трапезы, и снова в лес.
Однажды, проверяя очередную ловушку, я вдруг услышал какое-то сопение за спиной. Обернувшись я дернулся, выставляя клинок, падая на спину. На меня несся дикий кабан, и он был уже совсем рядом. Лезвие вонзилось в его брюхо по самую рукоятку. Пластик на рукоятке лопнул, вонзившись острыми осколками в ладонь, но оружие я не отпустил. Ощутив боль в ноге я резко откатился в сторону, вырывая клинок из плоти кабана. Почувствовав знакомый прилив сил, я заметил отражение своих желтых глаз, в блеске окровавленного клинка. Кабан опять бросился на меня, но в этот раз я легко увернулся, ткнув кочергой прямо в его морду. Пробить толстый череп не удалось, но теперь я начал целиться в глаза. В разы возросшая сила и скорость помогли добиться успеха всего после трех-четырех ударов.
Бой был окончен, когда зверь истек кровью. Ослепнув, он носился туда-сюда, быстро теряя силы. Хорошо что мое усиленное состояние продлилось достаточно долго, чтобы я мог дотащить его тушу до своего временного жилища. Еды теперь у меня было вдосталь.
Как только я вернулся в обычное состояние, навалилась боль. Огромный синяк на бедре, кровь на руке, и почти полное истощение – вот результат моего недолгого взрывного улучшения.
Теперь я более-менее понимал как действует моя суперсила. Еще в прошлой жизни я читал о том, как например мать, поднимала автомобиль, вытаскивая из-под него своего ребенка. В обычной же ситуации она бы никогда этого сделать не смогла. Мое новое тело каким-то образом делает нечто подобное. Преобразовывая все что возможно в энергию. Именно поэтому на мне нет даже капли жира – он сгорает в первую очередь. От того мне так хочется есть и пить. Хорошая новость – я никогда не разжирею. Плохая – если не смогу вовремя остановиться, помру от истощения. А задействует это состояние скорее всего адреналин. Ну, по крайней мере я так думаю. Но кое-что нужно обязательно проверить.
Однажды я уже видел медведя. Тогда я заметил его первым, потому что он объедал какой-то куст и ветер дул в мою сторону. Не на шутку испугавшись я тихонько ушел, стараясь в ту часть леса больше не ходить. Теперь же я специально искал встречи с ним. «Кто ищет, тот найдет», говорил я себе, и через три дня это случилось.
Мишка, в этот раз, учуял меня первым. Из-за кустов вдруг показалась его наглая морда, с большим черным носом. Мы какое-то время смотрели друг на друга. Потом он повернулся, собираясь уйти. «Ну нет, дружок, сейчас мы с тобой побегаем!» подняв сухую ветку, я запустил ею в медведя. Пока он поворачивался, прилетела вторая, угодив прямо в морду. Мишка взревел, погнавшись за мной. Пока мы бегали я все пытался «включить» свои желтые глаза, но ничего не получалось. Не получалось до тех пор, пока его лапа не царапнула мое плечо. Случилось это слишком быстро, я даже не заметил когда он успел меня догнать! Шеей я почувствовал его дыхание, сзади клацнули челюсти.
Вот тогда-то включились мои резервы. Уже следующий шаг был намного дальше чем все предыдущие. Медведь начал быстро отставать, а я стащил с головы шапку. Глядя на свою лысую голову я пытался заставить волосы на ней снова вырасти. С ресницами и бровями же как-то получилось! Давно уже холод создавал дискомфорт голове без волос. Ходить без шапки было невозможно. И вот сейчас я пытался внушить самому себе, насколько они там необходимы. Мишка давно отстал, но я продолжал бежать, глядя на лысину в осколок зеркала. Приложив максимум мысленных усилий, я вдруг почувствовал как голова зачесалась. В этот день я провалялся чувствуя неслабое истощение, выпив всю заготовленную воду и слопав остатки еды. Теперь я, наконец, почувствовал и понял как именно запускается мое усиление.
Когда я полностью восстановился, отправился в путь. Наступали холода. Скоро выпадет первый снег. Не уверен что смогу выжить один в этой глуши зимой. Сквозь деревню проходила дорога. И хоть ее было плохо видно, но присмотревшись, с пути не собьешься. Конечно, по ней давно никто не ездил, но скорее всего она ведет в город. Не торопясь, но и не мешкая, я брел по этой заросшей дороге, выбрав южное направление. Иногда встречались такие же, заброшенные деревеньки, где я пополнял запасы воды. Скорость моего движения возросла многократно. Иногда я с удовольствием включал мою способность, ускоряясь почти до бега, но не чувствуя при этом усталости на протяжении нескольких часов. Глаза мои при этом становились желтоватыми. Конечно после таких экспериментов мне сильно хотелось есть и пить, но я не мог перестать этим пользоваться. Во-первых это приятно, а во-вторых, в мире полом опасностей, я просто обязан уметь пользоваться своими навыками. Это вопрос выживания! Конечно я пока не все понимал, и мог задействовать только процентов десять доступной силы. Но постоянная практика делает меня лучше. По крайней мере я в это верю!
Уже через два дня мне встретилось первое вспаханное поле. А потом на горизонте появились многоэтажки. Почесывая сантиметровую шевелюру я узнавал в этом приморском городе очертания того самого, с которого начинался мой путь здесь, в этом мире…

Сдаем валюту

Нетрудно догадаться, что толстяк с багровой физиономией, которого поместили в клинике в комнате N 119, был Никанор Иванович Босой.
Попал он, однако, к профессору Стравинскому не сразу, а предварительно побывав в другом месте.
От другого этого места у Никанора Ивановича осталось в воспоминании мало чего. Помнился только письменный стол, шкаф и диван.
Там с Никанором Ивановичем, у которого перед глазами как-то мутилось от приливов крови и душевного возбуждения, вступили в разговор, но разговор вышел какой-то странный, путаный, а вернее сказать, совсем не вышел.
Первый же вопрос, который был задан Никанору Ивановичу, был таков:
— Вы Никанор Иванович Босой, председатель домкома номер триста два-бис по Садовой?
На это Никанор Иванович, рассмеявшись страшным смехом, ответил буквально так:
— Я Никанор, конечно, Никанор! Но какой же я к шуту председатель!
— То есть как? — спросили у Никанора Ивановича, прищуриваясь.
— А так, — ответил он, — что ежели я председатель, то я сразу должен был установить, что он нечистая сила! А то что же это? Пенсне треснуло... весь в рванине... Какой же он может быть переводчик у иностранца!
— Про кого говорите? — спросили у Никанора Ивановича.
— Коровьев! — вскричал Никанор Иванович, — в пятидесятой квартире у нас засел! Пишите: Коровьев. Его немедленно надо изловить! Пишите: шестое парадное, там он.
— Откуда валюту взял? — задушевно спросили у Никанора Ивановича.
— Бог истинный, бог всемогущий, — заговорил Никанор Иванович, — все видит, а мне туда и дорога. В руках никогда не держал и не подозревал, какая такая валюта! Господь меня наказует за скверну мою, — с чувством продолжал Никанор Иванович, то застегивая рубашку, то расстегивая, то крестясь, — брал! Брал, но брал нашими советскими! Прописывал за деньги, не спорю, бывало. Хорош и наш секретарь Пролежнев, тоже хорош! Прямо скажем, все воры в домоуправлении. Но валюты я не брал!
На просьбу не валять дурака, а рассказывать, как попали доллары в вентиляцию, Никанор Иванович стал на колени и качнулся, раскрывая рот, как бы желая проглотить паркетную шашку.
— Желаете, — промычал он, — землю буду есть, что не брал? А Коровьев — он черт.
Всякому терпенью положен предел, и за столом уже повысили голос, намекнули Никанору Ивановичу, что ему пора заговорить на человеческом языке.
Тут комнату с этим самым диваном огласил дикий рев Никанора Ивановича, вскочившего с колен:
— Вон он! Вон он за шкафом! Вот ухмыляется! И пенсне его... Держите его! Окропить помещение!
Кровь отлила от лица Никанора Ивановича, он, дрожа, крестил воздух, метался к двери и обратно, запел какую-то молитву и, наконец, понес полную околесицу.
Стало совершенно ясно, что Никанор Иванович ни к каким разговорам не пригоден. Его вывели, поместили в отдельной комнате, где он несколько поутих и только молился и всхлипывал.
На Садовую, конечно, съездили и в квартире N 50 побывали. Но никакого Коровьева там не нашли, и никакого Коровьева никто в доме не знал и не видел. Квартира, занимаемая покойным Берлиозом и уехавшим в Ялту Лиходеевым, была совершенно пуста, и в кабинете мирно висели никем не поврежденные сургучные печати на шкафах. С тем и уехали с Садовой, причем с уехавшими отбыл растерянный и подавленный секретарь домоуправления Пролежнев.
Вечером Никанор Иванович был доставлен в клинику Стравинского. Там он повел себя настолько беспокойно, что ему пришлось сделать впрыскивание по рецепту Стравинского, и лишь после полуночи Никанор Иванович уснул в 119-й комнате, изредка издавая тяжелое страдальческое мычание. Но чем далее, тем легче становился его сон. Он перестал ворочаться и стонать, задышал легко и ровно, и его оставили одного.
Тогда Никанора Ивановича посетило сновидение, в основе которого, несомненно, были его сегодняшние переживания. Началось с того, что Никанору Ивановичу привиделось, будто бы какие-то люди с золотыми трубами в руках подводят его, и очень торжественно, к большим лакированным дверям. У этих дверей спутники сыграли будто бы туш Никанору Ивановичу, а затем гулкий бас с небес весело сказал:
— Добро пожаловать, Никанор Иванович! Сдавайте валюту.
Удивившись крайне, Никанор Иванович увидел над собой черный громкоговоритель.
Затем он почему-то очутился в театральном зале, где под золоченым потолком сияли хрустальные люстры, а на стенах кенкеты. Все было как следует, как в небольшом по размерам, но богатом театре. Имелась сцена, задернутая бархатным занавесом, по темно-вишневому фону усеянным, как звездочками, изображениями золотых увеличенных десяток, суфлерская будка и даже публика.
Удивило Никанора Ивановича то, что вся эта публика была одного пола — мужского, и вся почему-то с бородами. Кроме того, поражало, что в театральном зале не было стульев, и вся эта публика сидела на полу, великолепно натертом и скользком.
Конфузясь в новом и большом обществе, Никанор Иванович, помявшись некоторое время, последовал общему примеру и уселся на паркет по-турецки, примостившись между каким-то рыжим здоровяком-бородачом и другим, бледным и сильно заросшим гражданином. Никто из сидящих не обратил внимания на новоприбывшего зрителя.
Тут послышался мягкий звон колокольчика, свет в зале потух, занавесь разошлась, и обнаружилась освещенная сцена с креслом, столиком, на котором был золотой колокольчик, и с глухим черным бархатным задником.
Из кулис тут вышел артист в смокинге, гладко выбритый и причесанный на пробор, молодой и с очень приятными чертами лица. Публика в зале оживилась, и все повернулись к сцене. Артист подошел к будке и потер руки.
— Сидите? — спросил он мягким баритоном и улыбнулся залу.
— Сидим, сидим, — хором ответили ему из зала тенора и басы.
— Гм... — заговорил задумчиво артист, — и как вам не надоест, я не понимаю? Все люди как люди, ходят сейчас по улицам, наслаждаются весенним солнцем и теплом, а вы здесь на полу торчите в душном зале! Неужто уж программа такая интересная? Впрочем, что кому нравится, — философски закончил артист.
Затем он переменил и тембр голоса, и интонации и весело и звучно объявил:
— Итак, следующим номером нашей программы — Никанор Иванович Босой, председатель домового комитета и заведующий диетической столовкой. Попросим Никанора Ивановича!
Дружный аплодисмент был ответом артисту. Удивленный Никанор Иванович вытаращил глаза, а конферансье, закрывшись рукою от света рампы, нашел его взором среди сидящих и ласково поманил его пальцем на сцену. И Никанор Иванович, не помня как, оказался на сцене.
В глаза ему снизу и спереди ударил свет цветных ламп, отчего сразу провалился в темноту зал с публикой.
— Ну-с, Никанор Иванович, покажите нам пример, — задушевно заговорил молодой артист, — и сдавайте валюту.
Наступила тишина. Никанор Иванович перевел дух и тихо заговорил:
— Богом клянусь, что...
Но не успел он выговорить эти слова, как весь зал разразился криками негодования. Никанор Иванович растерялся и умолк.
— Насколько я понял вас, — заговорил ведущий программу, — вы хотели поклясться богом, что у вас нет валюты? — и он участливо поглядел на Никанора Ивановича.
— Так точно, нету, — ответил Никанор Иванович.
— Так, — отозвался артист, — а простите за нескромность: откуда же взялись четыреста долларов, обнаруженные в уборной той квартиры, единственным обитателем коей являетесь вы с вашей супругой?
— Волшебные! — явно иронически сказал кто-то в темном зале.
— Так точно, волшебные, — робко ответил Никанор Иванович по неопределенному адресу, не то артисту, не то в темный зал, и пояснил: — Нечистая сила, клетчатый переводчик подбросил.
И опять негодующе взревел зал. Когда же настала тишина, артист сказал:
— Вот какие басни Лафонтена приходится мне выслушивать! Подбросили четыреста долларов! Вот вы: все вы здесь валютчики! Обращаюсь к вам как к специалистам — мыслимое ли это дело?
— Мы не валютчики, — раздались отдельные обиженные голоса в зале, — но дело это немыслимое.
— Целиком присоединяюсь, — твердо сказал артист, — и спрошу вас: что могут подбросить?
— Ребенка! — крикнул кто-то из зала.
— Абсолютно верно, — подтвердил ведущий программу, — ребенка, анонимное письмо, прокламацию, адскую машину, мало ли что еще, но четыреста долларов никто не станет подбрасывать, ибо такого идиота в природе не имеется, — и, обратившись к Никанору Ивановичу, артист добавил укоризненно и печально: — Огорчили вы меня, Никанор Иванович! А я-то на вас надеялся. Итак, номер наш не удался.
В зале раздался свист по адресу Никанора Ивановича.
— Валютчик он! — выкрикивали в зале, — из-за таких-то и мы невинно терпим!
— Не ругайте его, — мягко сказал конферансье, — он раскается. — И, обратив к Никанору Ивановичу полные слез голубые глаза, добавил: — Ну, идите, Никанор Иванович, на место!
После этого артист позвонил в колокольчик и громко объявил:
— Антракт, негодяи!
Потрясенный Никанор Иванович, неожиданно для себя ставший участником какой-то театральной программы, опять оказался на своем месте на полу. Тут ему приснилось, что зал погрузился в полную тьму и что на стенах выскочили красные горящие слова: "Сдавайте валюту!" Потом опять раскрылся занавес, и конферансье пригласил:
— Попрошу на сцену Сергея Герардовича Дунчиля.
Дунчиль оказался благообразным, но сильно запущенным мужчиной лет пятидесяти.
— Сергей Герардович, — обратился к нему конферансье, — вот уже полтора месяца вы сидите здесь, упорно отказываясь сдать оставшуюся у вас валюту, в то время как страна нуждается в ней, а вам она совершенно ни к чему, а вы все-таки упорствуете. Вы — человек интеллигентный, прекрасно все это понимаете и все же не хотите пойти мне навстречу.
— К сожалению, ничего сделать не могу, так как валюты у меня больше нет, — спокойно ответил Дунчиль.
— Так нет ли, по крайней мере, бриллиантов? — спросил артист.
— И бриллиантов нет.
Артист повесил голову и задумался, а потом хлопнул в ладоши. Из кулисы вышла на сцену средних лет дама, одетая по моде, то есть в пальто без воротника и в крошечной шляпке. Дама имела встревоженный вид, а Дунчиль поглядел на нее, не шевельнув бровью.
— Кто эта дама? — спросил ведущий программу у Дунчиля.
— Это моя жена, — с достоинством ответил Дунчиль и посмотрел на длинную шею дамы с некоторым отвращением.
— Мы потревожили вас, мадам Дунчиль, — отнесся к даме конферансье, — вот по какому поводу: мы хотели вас спросить, есть ли еще у вашего супруга валюта?
— Он тогда все сдал, — волнуясь, ответила мадам Дунчиль.
— Так, — сказал артист, — ну, что же, раз так, то так. Если все сдал, то нам надлежит немедленно расстаться с Сергеем Герардовичем, что же поделаешь! Если угодно, вы можете покинуть театр, Сергей Герардович, — и артист сделал царственный жест.
Дунчиль спокойно и с достоинством повернулся и пошел к кулисе.
— Одну минуточку! — остановил его конферансье, — позвольте мне на прощанье показать вам еще один номер из нашей программы, — и опять хлопнул в ладоши.
Черный задний занавес раздвинулся, и на сцену вышла юная красавица в бальном платье, держащая в руках золотой подносик, на котором лежала толстая пачка, перевязанная конфетной лентой, и бриллиантовое колье, от которого во все стороны отскакивали синие, желтые и красные огни.
Дунчиль отступил на шаг, и лицо его покрылось бледностью. Зал замер. — Восемнадцать тысяч долларов и колье в сорок тысяч золотом, — торжественно объявил артист, — хранил Сергей Герардович в городе Харькове в квартире своей любовницы Иды Геркулановны Ворс, которую мы имеем удовольствие видеть перед собою и которая любезно помогла обнаружить эти бесценные, но бесцельные в руках частного лица сокровища. Большое спасибо, Ида Геркулановна.
Красавица, улыбнувшись, сверкнула зубами, и мохнатые ее ресницы дрогнули. — А под вашею полною достоинства личиною, — отнесся артист к Дунчилю, — скрывается жадный паук и поразительный охмуряло и врун. Вы извели всех за полтора месяца своим тупым упрямством. Ступайте же теперь домой, и пусть тот ад, который устроит вам ваша супруга, будет вам наказанием.
Дунчиль качнулся и, кажется, хотел повалиться, но чьи-то участливые руки подхватили его. Тут рухнул передний занавес и скрыл всех бывших на сцене.
Бешеные рукоплескания потрясли зал до того, что Никанору Ивановичу показалось, будто в люстрах запрыгали огни. А когда передний черный занавес ушел вверх, на сцене уже никого не было, кроме одинокого артиста. Он сорвал второй залп рукоплесканий, раскланялся и заговорил:
— В лице этого Дунчиля перед вами выступил в нашей программе типичный осел. Ведь я же имел удовольствие говорить вчера, что тайное хранение валюты является бессмыслицей. Использовать ее никто не может ни при каких обстоятельствах, уверяю вас. Возьмем хотя бы этого Дунчиля. Он получает великолепное жалованье и ни в чем не нуждается. У него прекрасная квартира, жена и красавица любовница. Так нет же, вместо того, чтобы жить тихо и мирно, без всяких неприятностей, сдав валюту и камни, этот корыстный болван добился все-таки того, что разоблачен при всех и на закуску нажил крупнейшую семейную неприятность. Итак, кто сдает? Нет желающих? В таком случае следующим номером нашей программы — известный драматический талант, артист Куролесов Савва Потапович, специально приглашенный, исполнит отрывок из "Скупого рыцаря" поэта Пушкина.
Обещанный Куролесов не замедлил появиться на сцене и оказался рослым и мясистым бритым мужчиной во фраке и белом галстухе.
Без всяких предисловий он скроил мрачное лицо, сдвинул брови и заговорил ненатуральным голосом, косясь на золотой колокольчик:
— Как молодой повеса ждет свиданья с какой-нибудь развратницей лукавой...
И Куролесов рассказал о себе много нехорошего. Никанор Иванович слышал, как Куролесов признавался в том, что какая-то несчастная вдова, воя, стояла перед ним на коленях под дождем, но не тронула черствого сердца артиста. Никанор Иванович до своего сна совершенно не знал произведений поэта Пушкина, но самого его знал прекрасно и ежедневно по нескольку раз произносил фразы вроде: "А за квартиру Пушкин платить будет?" Или "Лампочку на лестнице, стало быть, Пушкин вывинтил?", "Нефть, стало быть, Пушкин
покупать будет?"
Теперь, познакомившись с одним из его произведений, Никанор Иванович загрустил, представил себе женщину на коленях, с сиротами, под дождем, и невольно подумал: "А тип все-таки этот Куролесов!"
А тот, все повышая голос, продолжал каяться и окончательно запутал Никанора Ивановича, потому что вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то "государем", то "бароном", то "отцом", то "сыном", то на "вы", то на "ты".
Никанор Иванович понял только одно, что помер артист злою смертью, прокричав: "Ключи! Ключи мои!" — повалившись после этого на пол, хрипя и осторожно срывая с себя галстух.
Умерев, Куролесов поднялся, отряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился, улыбнувшись фальшивой улыбкой, и удалился при жидких аплодисментах. А конферансье заговорил так:
— Мы прослушали с вами в замечательном исполнении Саввы Потаповича "Скупого рыцаря". Этот рыцарь надеялся, что резвые нимфы сбегутся к нему и произойдет еще многое приятное в том же духе. Но, как видите, ничего этого не случилось, никакие нимфы не сбежались к нему, и музы ему дань не принесли, и чертогов он никаких не воздвиг, а, наоборот, кончил очень скверно, помер к чертовой матери от удара на своем сундуке с валютой и камнями. Предупреждаю вас, что и с вами случится что-нибудь в этом роде, если только не хуже, ежели вы не сдадите валюту!
Поэзия ли Пушкина произвела такое впечатление или прозаическая речь конферансье, но только вдруг из зала раздался застенчивый голос:
— Я сдаю валюту.
— Милости прошу на сцену! — вежливо пригласил конферансье, всматриваясь в темный зал.
И на сцене оказался маленького роста белокурый гражданин, судя по лицу, не брившийся около трех недель.
— Виноват, как ваша фамилия? — осведомился конферансье.
— Канавкин Николай, — застенчиво отозвался появившийся.
— А! Очень приятно, гражданин Канавкин, итак?
— Сдаю, — тихо сказал Канавкин.
— Сколько?
— Тысячу долларов и двадцать золотых десяток.
— Браво! Все, что есть?
Ведущий программу уставился прямо в глаза Канавкину, и Никанору Ивановичу даже показалось, что из этих глаз брызнули лучи, пронизывающие Канавкина насквозь, как бы рентгеновские лучи. В зале перестали дышать.
— Верю! — наконец воскликнул артист и погасил свой взор, — верю! Эти глаза не лгут. Ведь сколько же раз я говорил вам, что основная ваша ошибка заключается в том, что вы недооцениваете значения человеческих глаз. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! Вам задают внезапный вопрос, вы даже не вздрагиваете, в одну секунду овладеваете собой и знаете, что нужно сказать, чтобы укрыть истину, и весьма убедительно говорите, и ни одна складка на вашем лице не шевельнется, но, увы, встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и все кончено. Она замечена, а вы пойманы!
Произнеся, и с большим жаром, эту очень убедительную речь, артист ласково осведомился у Канавкина:
— Где же спрятаны?
— У тетки моей, Пороховниковой, на пречистенке...
— А! Это... постойте... это у Клавдии Ильиничны, что ли?
— Да.
— Ах да, да, да! Маленький особнячок? Напротив еще палисадничек? Как же, знаю, знаю! А куда ж вы их там засунули?
— В погребе, в коробке из-под Эйнема...
Артист всплеснул руками.
— Видали вы что-нибудь подобное? — вскричал он огорченно. — Да ведь они ж там заплесневеют, отсыреют! Ну мыслимо ли таким людям доверить валюту? А? Чисто как дети, ей-богу!
Канавкин и сам понял, что нагрубил и проштрафился, и повесил свою хохлатую голову.
— Деньги, — продолжал артист, — должны храниться в госбанке, в специальных сухих и хорошо охраняемых помещениях, а отнюдь не в теткином погребе, где их могут, в частности, попортить крысы! Право, стыдно, Канавкин! Ведь вы же взрослый человек.
Канавкин уже не знал, куда и деваться, и только колупал пальцем борт своего пиджачка.
— Ну ладно, — смягчился артист, — кто старое помянет... — И вдруг добавил неожиданно: — Да, кстати: за одним разом чтобы, чтоб машину зря не гонять... у тетки этой самой ведь тоже есть? А?
Канавкин, никак не ожидавший такого оборота дела, дрогнул, и в театре наступило молчание.
— Э, Канавкин, — укоризненно-ласково сказал конферансье, — а я-то еще похвалил его! На-те, взял да и засбоил ни с того ни с сего! Нелепо это, Канавкин! Ведь я только что говорил про глаза. Ведь видно, что у тетки есть. Ну, чего вы нас зря терзаете?
— Есть! — залихватски крикнул Канавкин.
— Браво! — крикнул конферансье.
— Браво! — страшно взревел зал.
Когда утихло, конферансье поздравил Канавкина, пожал ему руку, предложил отвезти в город в машине домой, и в этой же машине приказал кому-то в кулисах заехать за теткой и просить ее пожаловать в женский театр на программу.
— Да, я хотел спросить, — тетка не говорила, где свои прячет? — осведомился конферансье, любезно предлагая Канавкину папиросу и зажженную спичку. Тот, закуривая, усмехнулся как-то тоскливо.
— Верю, верю, — вздохнув, отозвался артист, — эта сквалыга не то что племяннику — черту не скажет этого. Ну, что же, попробуем пробудить в ней человеческие чувства. Быть может, еще не все струны сгнили в ее ростовщичьей душонке. Всего доброго, Канавкин!
И счастливый Канавкин уехал. Артист осведомился, нет ли еще желающих сдать валюту, но получил в ответ молчание.
— Чудаки, ей-богу! — пожав плечами, проговорил артист, и занавес скрыл его.
Лампы погасли, некоторое время была тьма, и издалека в ней слышался нервный тенор, который пел:
"Там груды золота лежат и мне они принадлежат!"
Потом откуда-то издалека дважды донесся аплодисмент.
— В женском театре дамочка какая-то сдает, — неожиданно проговорил рыжий бородатый сосед Никанора Ивановича и, вздохнув, прибавил: — Эх, кабы не гуси мои! У меня, милый человек, бойцовые гуси в Лианозове. Подохнут они, боюсь, без меня. Птица боевая, нежная, она требует ухода... Эх, кабы не гуси! Пушкиным-то меня не удивишь, — и он опять завздыхал.
Тут зал осветился ярко, и Никанору Ивановичу стало сниться, что из всех дверей в него посыпались повара в белых колпаках и с разливными ложками в руках. Поварята втащили в зал чан с супом и лоток с нарезанным черным хлебом. Зрители оживились. Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.
— Обедайте, ребята, — кричали повара, — и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил как следует, закусил, хорошо!
— Ну, чего ты, например, засел здесь, отец? — обратился непосредственно к Никанору Ивановичу толстый с малиновой шеей повар, протягивая ему миску, в которой в жидкости одиноко плавал капустный лист.
— Нету! Нету! Нету у меня! — страшным голосом прокричал Никанор Иванович, — понимаешь, нету!
— Нету? — грозным басом взревел повар, — нету? — женским ласковым голосом спросил он, — нету, нету, — успокоительно забормотал он, превращаясь в фельдшерицу Прасковью Федоровну.
Та ласково трясла стонущего во сне Никанора Ивановича за плечо. Тогда растаяли повара и развалился театр с занавесом. Никанор Иванович сквозь слезы разглядел свою комнату в лечебнице и двух в белых халатах, но отнюдь не развязных поваров, сующихся к людям со своими советами, а доктора и все ту же Прасковью Федоровну, держащую в руках не миску, а тарелочку, накрытую марлей, с лежащим на ней шприцем.
— Ведь это что же, — горько говорил Никанор Иванович, пока ему делали укол, — нету у меня и нету! Пусть Пушкин им сдает валюту. Нету!
— Нету, нету, — успокаивала добросердечная Прасковья Федоровна, — а на нет и суда нет.
Никанору Ивановичу полегчало после впрыскивания, и он заснул без всяких сновидений.
Но благодаря его выкрикам тревога передалась в 120-ю комнату, где больной проснулся и стал искать свою голову, и в 118-ю, где забеспокоился неизвестный мастер и в тоске заломил руки, глядя на луну, вспоминая горькую, последнюю в жизни осеннюю ночь, полоску света из-под двери в подвале и развившиеся волосы.
Из 118-й комнаты тревога по балкону перелетела к Ивану, и он проснулся и заплакал.
Но врач быстро успокоил всех встревоженных, скорбных главою, и они стали засыпать. Позднее всех забылся Иван, когда над рекой уже светало. После лекарства, напоившего все его тело, успокоение пришло к нему, как волна, накрывшая его. Тело его облегчилось, а голову обдувала теплым ветерком дрема. Он заснул, и последнее, что он слышал наяву, было предрассветное щебетание птиц в лесу. Но они вскоре умолкли, и ему стало сниться, что солнце уже снижалось над Лысой Горой, и была эта гора оцеплена двойным оцеплением...