В клоаке
1Петровича ждала смерть. Неминуемая, неотвратимая смерть, и каждый в очереди понимал это. А главное, что понимал сам Петрович. Он зажал себе рот рукой, но было поздно.
— Был мужик и нет мужика, — прокомментировал кто-то. Бабушки крестились, подростки смотрели сочувственно.
Петрович сказал «последний» вместо «крайний», и это стало его приговором.
С того злополучного дня в его жизни и появилась Девочка, тьмой и гнилью вторгнувшаяся в жизнь старого панельного дома.
***
— Вот срань!
Не суждено было сегодня мужчине добраться до дома засветло. Облезлая Семерка Петровича встала, корчась в предсмертных конвульсиях. Что-то умерло в его бессмертном синеньком «танке» — что-то совершенно неинтересное и чересчур сложное, чтоб в этом разбираться, потому что далее Петровичу пришлось звонить эвакуатору и топать до дома на своих двоих — благо, напрямую до дома недалеко. Однако, не очень приятно — путь лежал через старое кладбище, утопающее в болоте. А что делать? Автобусы, проседающие под тяжестью людей, вываливающихся из дверей на каждой остановке — точно не вариант. Придется немножко вымазаться. Проводив пострадавшую «кобылку» грустным взглядом, Петрович пошел.
Шагая мимо утопающих в болоте крестов по чавкающей жиже, Петрович охладил свой пыл, связанный с развалюхой машиной. Мимо заросших могил, мимо камышовых зарослей, вдыхая мертвенный, пропитанный жутью воздух… Что ж, идти по годами нехоженому кладбищу даже бывалому крепкому мужику страшновато. Конечно, не станешь ждать какого-нибудь упыря под кустом. Даже по меркам упыря, пожалуй, не самое комфортное место. Скорее бы уже домой… «У-ху, у-ху», — кукушка…
— Кукушка, сколько мне жить осталось? — спросил Петрович. В ответ тишина. — Ну и иди нахер.
И мужик дошел. По колено в грязи, но дошел — и слава Богу. Сейчас бы жена убила за вонючие грязные следы в прихожке. Если бы она у Петровича была. Так что мужик, не заморачиваясь, оставил ботинки, полные болота, прям так. Хоть какая-то радость — некому больше пилить.
А вообще, жена у Петровича была. И дочь была. Нормальная такая семья с Петровичем во главе — хорошо всё было. А потом бац — и нету семьи. Дочка залетела в семнадцать и убилась. Жена недолго с мужем скорбела — через месяц ушла к богатенькому начальнику. Вот и нет счастливой семьи, как никогда и не было. Он старался как можно реже вспоминать об этом. Тяжелые воспоминания сильно ранили, казалось, давно одеревеневшее сердце.
Петрович вздохнул. Плюхнулся на потёртый диван, покорно прогнувшийся под его телом. Включил телевизор, открыл банку пива. Обыденность.
Ноги были покрыты лёгким налётом тины. Надо будет помыть.
По телеку новости, как всегда. Тупо глядя в свою внушительного размера «плазму» испещренную полосами сгоревших пикселей, Петрович пригублял пиваса. «В думе рассматривают новый законопроект о запрете абортов. С инициативой о запрете абортов ранее неоднократно обращались представители РПЦ», — говорила тетенька в телевизоре. Петрович обмозговал информацию, насколько мог, и подумал, что его Родина движется к лучшему. В свете экрана ковёр на стене казался то одного, то другого цвета.
Разное в жизни бывает, и необычные звуки в квартире — далеко не самое странное и даже не очень-то пугающее явление. Петрович сделал телевизор погромче: Сирия и Украина интересовали его больше, чем то-ли плеск, то ли всхлип, то ли вздох за собственной спиной. Дом старый, страшный и насквозь пронзённый запахом плесени — может стену повело, может ещё что. Вероятность того, что кто-то из соседей рано или поздно забудет выключить газ, пугала гораздо больше, чем очередной скрип, очередное бульканье, опять скрип и опять бульканье.
Будто кто-то шёл.
Петрович нехотя обернулся, не выпуская пиво из рук.
— …сохраним духовные скрепы, — прошипело искажённое, серо-бордовое изображение попа сквозь усилившиеся помехи. Дальнейшие слова слились в один большой гул, как это иногда бывает с древней, сто раз ломаной и сто один раз починенной техникой.
В зале — в самой тёмной, самой далёкой от телевизора и самой близкой к прихожей стороне стояли ботинки, сочившиеся тёмно-зелёной жижей. Петрович нахмурился, мужественно преодолевая собственное опьянение.
Он оставил обувь не здесь. Точно не здесь.
Ботинки шагнули вперёд, разбрызгивая во все стороны кладбищенскую грязь, и Петрович запустил в них банкой. Промазал. Пиво разлилось на полу, по желтоватой луже с бульканьем пробежались чьи-то невидимые маленькие ноги, измазанные тиной. Петрович испуганно вскочил и, кинув в сторону Этого пульт от телевизора, помчался в единственную комнату, которая закрывалась изнутри, пока эта тварь его не догнала.
Подрагивающие руки вставили засов в паз. Мигнула лампа, включился свет. Висящее над унитазом мутное зеркало отразило покрасневшие глаза Петровича.
— …алкогольный делирий… — насмешливо пророкотал телевизор из зала, как вдруг, судя по характерному потрескиванию, выключился совсем.
На некоторое время стало тихо, и Петрович слышал только собственное тяжёлое дыхание. «Слава Богу, пронесло», — прошептал мужик и на всякий случай перекрестился. Выйти он не осмеливался. Опершись спиной на облезлую дверь и вытянув ноги, насколько позволяла противоположная стена, он глубоко вдохнул, и прикрыл глаза.
Зря.
В спину мужчины толкалось нечто с силой какого-то бешеного зверя. Глаза Петровича готовы были вывалиться из глазниц. Как ужаленный он метнулся подальше от двери. Она содрогалась под ударами. Засов трещал, а сердце туалетного узника билось до исступления.
Нечто за дверью прекратило дубасить. Оно начало скрежетать. Отвратительный, мерзкий скрип когтей о покрытую краской поверхность сводил с ума.
«Скррррррр… Скррррр…»
Петровичу оставалось молиться. Лицо и спина покрылись холодным потом. Взяв дрожащими мокрыми руками серебряный крест, он поднес его к губам и начал молиться, как мог, скорчившись в углу, как беспомощный котенок.
— Господи, помилуй, господи… — нечто долбануло по двери сильнее прежнего, — пожалуйста, Господи, — раздалось отвратительное старческое кряхтение и болотное чавканье. Оно чмокало, как слякоть под ногами, и так смачно, так мерзко, как будто наслаждалось — Боже, за что?! — еще мощный удар. Чудовище тяжело дышало.
— Сдохни-сдохни-сдо-о-охни, умри, подыха-а-ай, мужи-и-ик!
Петрович чувствовал, что земля уходит из-под него. Вероятность потери сознания показалась ему спасением.
…Странно, как одна банка пива могла довести до таких глюков. Петрович вообще не напивался больше меры. Больше «Балтику» не брать. До чего абсурдное положение занимал мужик сейчас: лежа на полу в совмещенном туалете, в мокрых грязных носках и штанах, по колено измазанных в смердящем болоте. Он долго колебался, прежде чем осторожно выйти из уборной, для которой больше бы подошло название «сортир». Едва его нога ступила на кафельный пол, как мужчина потерял равновесие, поскользнувшись на чем-то очень скользком, и его ноги улетели выше головы. Мужик ударился головой. Шишкарь будет знатный. А за окном уже был разгар утра (благо, сегодня выходной), мужик поднялся. Ну и срач… Отборно выругавшись, Петрович начал отмывать грязные следы, слишком маленькие, однако, для его медвежьей ноги. Он тряхнул головой, отгоняя подозрения, и продолжил размазывать грязь по полу, называя это «уборкой». Тряпка отправилась тухнуть куда-то в ванную бесформенным вонючим комком. С чувством самодовольства от того, как справляется без заботливых женских рук, Петрович направился к холодильнику. Противные магнитики повалились с дверцы, когда мужик ее открыл. Какой дурак вообще придумал лепить их? Но не снимать же — жалко такое-то богатство. А в холодильнике кот наплакал. Придется идти в магазин.
Выходные Петровича проходили, прямо скажем, не очень. Одиночество давало о себе знать. У него не осталось ни родителей, за которыми можно было бы ухаживать, ни семьи, ни друзей. Он жил эту жизнь как мог, как знал, не пытаясь чего-либо изменить. Возможно, придет время, и всё станет лучше… Ведь главное — верить.
И не бояться проходить мимо туалета, что очень тупо для взрослого мужика. Но всё-таки были там какие-то звуки, отдалённо напоминающие вой брошенных на дачах собак, голодных и одичавших. Ночью или ближе к вечеру это происходило.
Но ничего странного или страшного Петрович больше не видел. А гудеть могли и трубы. Они здесь ни к чёрту, но поменять-подлатать руки не доходили, и Петрович оставался сапожником без сапог — он работал сантехником. А ещё разные странные звуки могла издавать какая-нибудь соседская техника. Эти мысли успокаивали, пока он ранним и пасмурным утром наступившего понедельника восседал на «троне», прежде чем идти вкалывать. Мало смысла закрываться в туалете, когда живёшь один, но Петрович от греха подальше задвинул засов. С другой стороны, опасность могла поджидать не только снаружи…
И она, кажись, поджидала… Вдруг Петрович почувствовал, как что-то из унитаза коснулось его «сокровенного». Что-то холодное и скользкое. Возможно, ему показалось, но в этот раз терпение мужика лопнуло. Чертовщина, творившаяся в доме, сводила его с ума, не давая спокойно спать. Он стал нервным, воспаленные глаза блуждали. Это надо остановить. Но как? Петрович никогда не верил во всякую мистику. Он вырос православным человеком, ну, по крайней мере, крест всегда был при нем. Пусть черти к другим лезут, а не к нему! За что?!
Мужик выскочил из сортира, и кинулся прочь из проклятой квартиры. Сейчас работа, как никогда, была спасением. Петрович, было, подумал, что, возможно, его унылый образ жизни начинает давать свои плоды, и он сходит с ума. Но за что ему такое, за что судьба подкидывает всё новые и новые беды? «А вдруг это магия?» — осенило мужика. Что ж, Интернет в помощь.
Баба Зинаида снимает порчу, делает заговоры на деньги, на любовь, на удачу, отворот, приворот, излечивает болезни почек, сердца, больные кости и суставы, и всё с божьей помощью. Работа на дому. Обереги.
Хорошее предложение. Все отзывы положительные, а цена — пффф. Одно из самых дешевых предложений среди имеющихся. Петрович позвонил по номеру, указанному на сайте колдуньи. Ответила молодая девочка-секретарша. Сеанс был назначен на тот же день к превеликому удовольствию мужчины. Конечно, за небольшую дополнительную плату. И, с облегчением покидая дом, Петрович наконец-то почувствовал приятный благоухающий ветер перемен. Перемен к лучшему.
***
— Вижу, вижу… — шептала баба Зинаида, с закрытыми глазами шагая в сторону ванной комнаты. — Всё-ё-ё вижу… Ай, черти проклятые!
Бабка врезалась в дверь, которую Петрович не успел перед её загнутым носом открыть.
— В общем, плохи дела, цена вырастает вдвое против уговора, ясно? — Зинаида, морщась, потёрла лоб, на котором медленно, но верно появлялась хорошая шишка. — Проклятье чую. Проклятье… Проклятье… Эм… — старческие, подслеповатые глаза заметили трещину на зеркале, отстающие от стен обои, дешёвые вещи, — проклятье бедности!
— Не поспоришь, — согласился Петрович. — Но это ладно, мы люди скромные, привыкшие. А вот то, что в последние дни начало твориться — это же ни в какие ворота! Шумы какие-то и… — Петрович смутился, — …и другое разное. В районе туалета и ванной, они у меня раздельные. Может быть сущность какая завелась. Уж не знаю, что и думать.
На секунду в глазах женщины промелькнуло выражение полнейшего скептицизма, но она тут же вернула себе вид человека загадочного и избранного.
— Ничего-ничего, проведём зачистку, тысяча рублей кстати, потом оберег на квартиру сделаем, тоже тысяча сверху между проч…
Зинаида замерла. Через мгновение Петрович понял, почему.
В неправильно установленной трубе, идущей от ванной до туалета сквозь стену, кто-то полз. Шлепки с равными интервалами смещались вперёд, и можно было представить, как некто переставляет одну руку, затем другую, затем по очереди подтягивает ноги.
Булькнуло в туалете, и всё затихло. Зинаида и Петрович, не сговариваясь, крадучись вышли из ванной и направились туда.
— Чуете за дверью что-нибудь? — прошептал Петрович.
— Я тебе что, собака? — шикнула на него Зинаида. — Бабушка моя покойная может и увидела бы что-то, да только нет её с нами больше.
Петрович приоткрыл дверь и заглянул внутрь. Пусто.
Они зашли в маленькую комнату. Зинаида длинными желтоватыми ногтями подняла крышку унитаза.
Внутри лежали длинные, чёрные, женские волосы.
— Водил домой кого-то? — бабка выгнула бровь. — Девки есть?
— Нет, — Петрович как сантехник совершенно не понимал, откуда взялись волосы.
— Хм… Значит так, дорогой, — Зинаида впервые посмотрела на него спокойно и серьёзно. — Что смогу, сделаю, как меня в детстве учили, но многого не обещаю. Собрал те травы, что я просила? Угу, молодец, тогда начинаем. Эх, давно я этого по-настоящему не делала — людям обычно ведь только кажется, что виноват чёрт или бес, потому что не хочется видеть причину несчастий в самом себе…
Целый час в квартире горели благовония, а Зинаида читала по памяти что-то древнее, глубоко языческое, не забывая при этом молиться господу нашему православному. Когда повсюду были напиханы маленькие свертки с травами и нарисованы в укромных уголках знаки-обереги, Зинаида сказала, что сделала всё, что могла, и быстро схватила протянутые деньги, тут же исчезнувшие в многочисленных складках пышной, почти цыганский юбки.
— Теперь хорошо всё будет, — уходя, бабка обернулась и дважды перекрестила стоящего в дверном проёме Петровича. Когда морщинистая рука поднялась для третьего раза, Зинаида вдруг вздрогнула, развернулась и начала поспешно спускаться по лестнице, чуть ли не перепрыгивая через ступени.
Петрович непонимающе уставился ей вслед, как вдруг заметил рядом с собственной тенью ещё одну, в разы меньшую. Это было похоже на девочку с длинными волосами, но когда Петрович резко обернулся, то увидел лишь напольный светильник с кисточками по краям, который как обычно освещал прихожую.
— Шарлатанка, — бесцветно буркнул Петрович. Страх сковал сердце в тиски. А вдруг нет? Вдруг бабкины пляски чем-то да помогли? Он не отпускал эту смутную надежду. Возможно, только вера в самую ничтожную вероятность лучшего помогла ему не свихнуться. Его ждала очередная ночь в страхе и молитве неизвестно кому или чему.
Подробнее
текст,Истории,крипота,черный юмор,длиннопост,авторское,продолжение в комментариях,песочница
Еще на тему
Ничего не изменилось. Оно всё так же скребло, и булькало, и кряхтело всю ночь. Петрович научился справлять мелкую нужду в кухонную раковину. А мыться и по другим делам ходил к соседям. Ещё бы и мыться с Этим! Мужчина всячески избегал возвращения в собственный дом. Он брал самые поздние и ранние вызовы. Такой работоспособности любой бы позавидовал. Но для Петровича это было единственным спасением. Он почти не спал с тех пор, как нечто поселилось в его туалете. И его напарник стал замечать, как регулярный недосып изменил Петровича.
— Эй, Миха, ты вообще спишь? — спросил помощник Валерий, закручивая гайки на трубах. Петрович в очередной раз застыл, вглядываясь в самые недра хозяйского трона.
— А? Сейчас нет, — не отрываясь ответил тот.
— Да я про вообще. Ну… Понимаешь… Странно себя ведешь как-то.
— Ну… есть одна штука… Не дает спать, — Михаил Петрович ни с кем не обсуждал его «сортирного полтергейста» кроме бабки-шарлатанки.
— Ну ты это… Может там к мозгоправу сходишь?
— За психа меня принимаешь? — вспылил Михаил. Такая дерзость заставила его даже оторваться от созерцания унитаза.
— Да чё сразу псих? Просто может у тебя от работы переутомление — всяко бывает.
— Хрен знает — может и псих. Слушай… — Петрович подошел вплотную к Валерке. — Ты, это самое… Ну… Хрен с тобой! Веришь в чертей?!
— Э-э… — поведение напарника удивило Валерку. — Ну на самом деле у меня, то есть, у жены моей родственница, ведьма типа, понимаешь? Она вообще типа такая продвинутая вся, даже на курсы гипноза ходила, во. Сама молодая, красотка — закачаешься. С такими сочными…
— Ну хорош — жене расскажу! Давай выкладывай по делу.
— Ну короче, девка эта может у тебя там пошукать, и бесплатно даже! Ну это только для тебя как для друга. Ну чё, договориться мне с ней?
— Сомневаюсь, что поможет, но ладно. Буду благодарен за любую помощь.
— Ну и зашибись! Тогда сегодня же жди вечером! А теперь… Да блин, поможешь уже?!
***
— Кассандра. Потомственная ведьма, — женщина в обтягивающих чёрных одеждах торжественно прошествовала на кухню, не дожидаясь ответа хозяина квартиры. От гадалки резко пахло приторными духами, разноцветные волосы волнами спускались по спине: Петрович такое не приветствовал, но гадалкам, которые, как известно, «не от мира сего», многое было дозволено. — Надеюсь, вы понимаете, что цена на услуги настоящего мага сильно отличается от той, что просят позорящие нашу профессию шарлатаны.
— А мне сказали, что тебя Машей кличут… — Петрович невольно засмотрелся на открывшийся «вид сзади», пока пытался вникнуть в протянутый ему прайс-лист, — и что всё бесплатно. А не за… Пятнадцать тысяч?!
Кассандра резко обернулась. Её не устраивали ни обращение, ни цена.
— Моё новое имя дали мне силы, никому больше не подвластные, и их нельзя злить, ясно? Я принесу в этот дом настоящую магию, которая невидимым щитом закроет его от несчастий. Магию, которая будет сопровождать тебя повсюду, даруя славу, богатство, удачу, здоровье! — гадалка активно жестикулировала, и её быстрые движения в купе с запахом духов и постоянным мельтешением разноцветных волос настолько сильно заполонили внимание Петровича, что он почувствовал, как смысл быстро сменяющих друг друга слов потихоньку начинает ускользать куда-то в сторону от его мозга. — Разве это сопоставимо с той жалкой суммой, которую я прошу? Всего двадцать тысяч!
— Да, наверное… — с сомнением протянул он.
Глаза Кассандры жадно блеснули.
— Вам ведь хочется избавиться сразу от всех проблем? — почти жалобно спросила она. — Хочется же, правда?
— Конечно, — ответил Петрович. А кому не хочется?
— Верьте мне, Михаил. Ах, Михаил…
Женщина схватила его руку и прижала к своей груди.
— Чувствуете? Чувствуете?!
Петрович чувствовал только смущение.
— Так бьётся сердце ведьмы, — произнесла Кассандра на одном дыхании и наконец отстранилась. — И оно очень хочет помочь вам. Но нуждается в двадцати пяти тысячах, понимаете?
— Хорошо, — Петрович сразу же убрал руку, но теперь слегка прикрытая женская грудь не шла у него из головы, не давая сосредоточиться как следует на деньгах, — А разве речь изначально шла именно об этой сумме?
— Вы же сами сразу её назвали, Михаил, — улыбнулась гадалка. — Помните ведь, как произнесли число, оканчивающееся на «пять тысяч»? За пять, конечно, даже какая-нибудь бабка-шарлатанка работать не будет, а вот за двадцать пять… За десять чистим карму, за пятнадцать снимаем сразу все проклятия с вас и с дома. Комплексно, понимаете? Если бы мне нужны были ваши деньги, я бы запросила за каждую процедуру отдельно, но, к счастью для вас и к несчастью для меня, я не могу наживаться на чужой беде. Сначала квартиру целиком осмотрим, а потом заострим внимание на санузле, раз вы так захотели.
— Спасибо… — Петрович чувствовал какой-то подвох во всём происходящем, но гадалка уже направлялась в зал. — Наверное…
Кассандра выключила свет, встала в центр комнаты, на старый советский ковёр. Достала из кармана свечу и зажигалку. Был уже поздний вечер, и за окном, казалось, разлился океан чёрной океанской воды, на дне которого и находился злополучный панельный дом.
— Смотрите, — прошептала она, и Петрович, проникнувшись мистикой момента, на всякий случай застыл как вкопанный. — Если на вас проклятье, свеча не будет гореть. Это означает, что моя помощь как нельзя кстати.
Свеча вспыхнула. Моментально, ярко, дымно, с запахом ладана. Кассандра вскрикнула и отскочила в сторону, отбросив свечу. Петрович, матерясь, принялся затаптывать тлеющее на ковре пятно вместе с проклятой свечкой.
— Она не должна была загореться, — прошептала Кассандра растерянно, — пластик… она физически не могла…
Петрович вскинул бровь.
— Я имею в виду, что я очень удивлена тому факту, что пламя зажглось. Хотя, казалось бы, раз на вас проклятье, то это физически невозможно, — Кассандра подняла с ковра потухшую свечку и постучала по ней ногтем. — Очень удивлена… Ещё и запах этот, церковный какой-то… Ладно, бывает. Давайте посмотрим санузел, и я пойду. Раз проклятия на вас, судя по свече, нет, то, так уж и быть, всего двадцать тысяч.
Кассандра включила свет и подошла к двери в туалет. Включив и там яркую лампу, вошла внутрь. Петрович стоял рядом, настороженно изучая местность. Ничего особенного. Ни внешне, ни на слух.
Кассандра достала веер и начала взмахивать, соблюдая некий ритм.
— Точно справишься с этой паскудой? — чем дольше они находились в туалете, тем сильнее нервничал Петрович. Мужчина ловил каждый звук и едва заметно вздрагивал, когда что-то в квартире, у соседей или же вообще за окном казалось ему более громким, чем положено.
— Пара пустяков для опытной ведьмы, — усмехнулась Кассандра.
В зале с грохотом рухнул шкаф с сервизом, во всех комнатах кроме туалета выключился свет. Петрович вбежал в зал, но шкаф оказался цел, хотя характерный звон бьющегося хрусталя сложно было с чем-то перепутать.
Длинные тени, тянущиеся от туалета, причудливо изогнулись и разом увеличились в количестве.
Гладкие, влажные, выходящие прямо из толчка щупальца обхватили тело будто бы загипнотизированной Кассандры и подняли в воздух. Конечности с хлюпаньем проникали в накрашенный красной помадой рот одна за другой, выходя насквозь, через живот вместе с ошмётками плоти, которая чернела от каждого касания потустороннего существа и спадывала с розоватых костей как ошмётки грязи. Спокойное лицо Кассандры на глазах покрывалось морщинами, похожими на бегущие вниз волны. Кожа кроваво-бежевой кашей закапала на холодный кафельный пол.
Петрович с ором ломанулся к двери, к окнам, барабанил по стенам и полу, даже по потолку, но всем было плевать. Петрович кинул в окно стул — стул отскочил. Петрович попытался выломать не такую уж крепкую деревянную дверь — только зря отбил руку. Телефон выдавал ноль полосок связи, и Петрович готов был заплакать от радости, когда вдруг раздалась мелодия входящего звонка.
— Алло, АЛЛО-О-О!!! — закричал он в трубку. — Мне нужна ваша помощь!
— Тебе уже никто не поможет, — пробулькала трубка, и Петрович отбросил её в сторону туалета. Щупалец там больше не было, и телефон, отскочив от стены, упал точно в унитаз, проскользнув в канализационную трубу. Никто не зарычал, не завозился внутри.
Очень осторожно, держась на расстоянии, Петрович посмотрел на свой сортир. В комнате всё было чисто. Ни следа Кассандры.
— Да что же ты за сука! — проорал Петрович и со всей силы захлопнул дверь туалета. Его колотило от злости. Какая-то потусторонняя хрень пытается свести его с ума вот уже неделю! Или же он изначально начал сходить с ума от одиночества…
Откуда ни возьмись зазвонил мобильник. В кармане. Валерка. Петрович уже было собрался испугаться, но не успел и рефлекторно быстро принял вызов.
— Алло! — раздался голос напарника по ту сторону провода.
— Да, — ответил Петрович, готовясь к очередной проказе полтергейста или его собственного больного мозга.
— Э-э… Тут, короче, такое дело, ты извини, но Машка не сможет прийти — в больничку загремела — с кем не бывает. Может, через недельку? На тех же условиях!
Петрович подумал. Подумал, что спятил.
— То есть? — тупо ответил он.
— Ну ты извини, дружище, — жалобно сказал Валерка.
— Да нет, не извиняйся! Просто… Тут такое странное… А чем заболела-то? Что-то серьезное?
— Пфф, — заржал Валерка. — Да не, глисты — с кем не бывает, ха-ха! Это уж я не пойму, где она нахватать могла — ходит хрен знает где, ха-ха! Ну ты чё, подождешь недельку?
— А-а… Знаешь… Да нет, спасибо. Ну это… пусть Кассандра выздоравливает.
— Так ты уже знаешь ее этот «псевдоним»? Во дурная, да? Придумала, блин, «Кассандра»! Хотя клиенты вроде хавают. Но ладно, жена жрать зовет, бывай!
Значит, всё было игрой воспаленного сознания. Или игрой зловещего сожителя с его сознанием. А вдруг Кассандра всё-таки была здесь? И откуда бы ему знать, что Маша — это Кассандра? И с чего бы у Кассандры глисты? Быть может, могущественная ведьма сумела сбежать из щупалец монстра… И подстроить всё так, чтоб он, Петрович, принял всё за мираж? И если б не Валерка, трюк бы сработал. Но не повезло. И мужчине остается дальше жить с монстром, готовым убивать. Оно и Петровича убьет запросто. Когда вдоволь наиграется. Мерзкое исчадие зла.
Петровичу надо было выйти. Срочно. Бежать из собственного дома от неизвестной опасности. Быть может, его спасет глоток свежего воздуха?
А воздух не особо-то и свежий… Запах выхлопных газов и речки-вонючки. И кладбищенского болота, что неподалёку. Прелестно. Петрович гулял. Просто бессмысленно гулял, чего не делал очень давно. Как же он дошел до такой жизни? Осматривая унылые депрессивные пейзажи из облезлых коробочных домов, лысых, изъеденных паразитами деревьев, утопающих в земле детских площадок и покореженных лавочек на куске земли, что называют «парком», Петрович начинал понимать, почему он один. Все эти годы не замечал того ужаса, среди которого живет. Ему было плевать. Но когда ты не можешь не видеть всего этого, когда твои представления о хорошей жизни резко отличаются, жизнь становится невыносимой. Хорошо жить в тупом ограниченном мирке с отключенными чувствами — просто существовать. Когда жизненные ценности ограничиваются достаточным количеством денег на содержание семьи и какого-то там обеспечения себя, не замечаешь, что живешь в полном дерьме. И сам ты давно стал безмозглым тупым дерьмом.
«Другая жизнь не для меня», — заключил Петрович. Да и к чему размышления о жизни, когда эта жизнь под большим вопросом? Он нутром чуял близкую смерть. Или, может, что-то похуже. Тогда хорошо, что он один. Никакого неудобства знакомым и родственникам. Однако, пожить хотелось бы еще. Умирать — наверняка не слишком приятное занятие.
Петрович догулял до церкви. В церквях он не был с крещения дочери, хоть и считал себя верующим. Церковь была большая и красивая. Она разительно отличалась от остального пейзажа, как чистое сияющее пятно, как парусник с белыми парусами, один в бескрайнем море дерьма. Может, здесь он найдет ответы? Успокоение? Грамотный ответ мудрого бородатого священника о простом средстве избавления от нечисти?
Петрович едва не испытал религиозный экстаз, стоя перед воротами церкви как вкопанный. Неужто тут он найдет спасение? Золотой сияющий крест практически ослепил его. Белизна изукрашенных стен, массивность и, вместе с тем, такая легкость. Разве не чудо?! Что там говорят скептики — да они просто не испытывали чувства полной безысходности! Быть может, священное распятие и вера в Бога — единственное в этом жестоком мире, что дарует спасение? Надо только верить… Все будет хорошо, Он спасет его! Сердце Петровича наполнилось радостью, у него появилась надежда. Вот она — сила церкви. Воистину святое место. Михаил видел золотой свет, испускаемый крестом, венчавшим покрытый медью купол, и свет этот проходил сквозь него, словно всеобъемлющая божья любовь. Мужчина как будто налился золотом и даже не мог пошевелиться. «Вспомнить бы, чё делать надо», — подумал он, и вспомнил, что перед входом по обычаю крестятся. «Так. Правой рукой. Лоб. Право. Лево. Стоп. Или сначала лево, а потом право? Так, право — от слово «правильно», значит, сначала право, потом лево, потом вниз…»
Петрович перекрестился и вошел внутрь, затаив дыхание. А внутри был такой с детства знакомый запах ладана, свеч и старых бабулек, что Петрович, не удержавшись, скривился.
— Шапку-то сними, богохульник! — буркнула из-за спины скрючившаяся бабка и сама стянула с головы Петровича кепку.
— Извините, — смутившись шепнул Михаил и забрал свою шапку у бабки, которая начала долго-долго бухтеть.
— Бог простит. Такого-то раздолбая… Приперся… Чтоб тебе пусто было…
Религиозного экстаза как не бывало. Но надо было найти бородатого дядю в рясе и с крестом… Петрович помнил свою последнюю исповедь. Он был еще мальчишкой, ходил в церковь с бабкой. Бабка все молилась за здоровье, да за упокой. Мишенька тогда нашкодил — поддался на уговоры деревенской шайки малолетних бандитов и обворовал соседский огород. Стыдно было. И горько. Ведь он не так уж и виноват. Выбора в общем и не было — бандитов много, а Миша один и драться ему бабка не разрешает. Неприятные воспоминания нахлынули на взрослого Михаила волной. Ему совсем не нравилось внутри. Все эти иконы, бабки, скульптура распятого Иисуса, его лицо, искаженное страданиями, кровь, стекающая из ран…
«Он для тебя страдал, чтоб ты припирался вот так в церковь и искал помощи от собственной дурной башки!»
Вот и поп. Канонический, бородатый, с большим крестом. Петрович замялся было, но вспомнил, что терять ему нечего.
— Ээм… Батюшка… А! Благословите, батюшка! — едва не растерявшись начал Петрович.
— Бог благословит, сынок. Что тебя тревожит, какой грех на душу взял? — поп был, как показалось Петровичу, очень мягким и вежливым для попа. Хотя, наверное, так ему и надо.
— Да у меня тут проблема… Нечисть в доме, или же я схожу с ума. Неделю жить не дает. Уж и не знаю как быть, отчаялся совсем. Гадалку звал, так она обдурила меня. А другой как бы и вообще не было… В общем, не знаю, как быть. Помогите, прошу, что мне делать?
— Ну, сынок, — с уставшим, но слегка удивлённым выражением начал поп, — нечисть просто так ни к кому не приходит. Подумай, не согрешил ли где, да молись, молись усердно за душу свою. С верою и молитвою только очистится твой дом и твоя душа. Помолись, да богу послужи. Вон, беднякам подай милостыню, церкви, — он показал в сторону урны для пожертвований. — Иконку у бабушки купи — и тебе и ей радость, — теперь на витрины с церковными товарами. — Богородице помолись, свечку за родных поставь. И придет в твою душу покой и божья благодать.
— И все? То есть, помолиться, сделать пожертвование, купить иконок… Угу, спасибо… — мужик собрался уходить.
— Но… Вообще-то я донести до тебя хочу, что вести себя хорошо надо, понимаешь? Несчастья просто так не берутся. Загляни в свою душу, исповедуйся.
— Да я, ну, прости господи, ничего плохого никому не делал! Живу по слову божьему и вообще!
— Что ж, — поп, утомившись, потер переносицу, — пути господни неисповедимы, сынок. Пожертвуй храму, сколько можешь… Иконку у бабушки купи — ей приятно будет. Храни тебя Бог, прощай.
Петровича вполне удовлетворил ответ батюшки. Благо, деньги, приготовленный для Кассандры, были при нем, и он тут же принялся тратить их во имя спасения своей души. Аминь.
Пожертвование сделано, бедняки и бабки осчастливлены (хотя по лицам последних счастье не особо читалось), иконки куплены, свечки за маму, за папу, за бабку, за других умерших родных; за бывшую жену даже и за ее нового муженька поставлены. Преодолев, вообще-то, несвойственную ему брезгливость, Петрович поцеловал миллион раз перецелованный нафталиновыми бабульками стеклянный ящик, в котором хранилась икона Богоматери.
Да поможет ему Господь!
Петрович старательно расставлял иконы — сделал, как полагается, красный угол на кухне, передвинул поближе к нему стол. Этот угол должен был стать второй линией обороны от супостатов поганых, но и остальные комнаты не остались без внимания: теперь лики святых смотрели на хозяина квартиры буквально отовсюду, но Петрович, не останавливаясь, прибивал всё новые гвозди к стенам, чтобы повесить на них очередные иконы. Он спешил, желая поскорее обезопасить квартиру, поэтому молоток порой попадал то по одному, то по другому пальцу, вызывая у Петровича сначала поток мата, а потом ещё более эмоциональные молитвы и виноватые взгляды в сторону ликов великомучеников. Мужчине уже начинало казаться, что изображённые на иконах святые не смотрят со страданием во взгляде куда-то вверх, а просто закатили глаза из-за тупости человека перед ними.
Первая линия обороны, конечно же, в туалете; крышка унитаза поднята, чтобы появление чего-то необычного можно было быстро заметить. С десяток икон так подвешены к стенам и даже потолку, чтобы лики святых бдили за унитазом во избежание нашествия тёмных сил. Во главе защитников — небольшое изображение Иисуса в тяжёлой толстой раме с латинским буквами, которую с трудом выдерживала тонкая верёвочка, привязанная к гвоздю. «Articulus CXLVIII» — и что, интересно, это может означать?
Петрович смотрел на Господа и чувствовал, как повышается его духовность.
— Да, вот оно, светлое будущее Святой Руси, — вздохнул Петрович, глядя на икону, и даже вздох его был наполнен православием.
Верёвочка оборвалась.
— Не-е-е-е-ет, — будто в замедленной съёмке Петрович вытянул руки вперёд, но силы зла было не остановить, и портрет сына божьего, со страданием смотрящего в сторону мужчины, неотвратимо погружался в унитазные глубины.
Петрович с ужасом заглянул внутрь, но вместо иконы увидел нечто, похожее на поломанный манекен из магазина детской одежды, если бы тот несколько лет пролежал в болоте.
— Де-е-едушка-а-а-а, — улыбнулся манекен, раскрывая усеянную маленькими чёрными зубами пасть, идущую от уха до уха.
Петрович с воплями начал кидать в унитаз иконы, отправляя целый отряд святых сражаться за свою грешную душу.
— Демоны! ЧЕРТИ! Жрите! Жрите!!! — орал Петрович, кидая иконы — унитаз проглатывал их, не пережевывая, как глотка Сатаны. Чуя, что так он точно сдохнет, мужик пошел на отступление, закрыв дверь сортира. Он ломанулся к входной двери, и произошло самое страшное.
Дверь не открывалась.
Петрович был обречен. Адское создание, призвание в этот мир, чтобы поглотить душу бедного Михаила, игралось с ним, скребясь в дверь из туалета, ведь что ему стоило открыть ее? Хотя, быть может, оно не может выйти?.. Петрович кинулся к красному углу и стал молить богородицу о спасении. Бог безжалостен, если не откликается на такие отчаянные мольбы!
— Богородица… Пресвятая… Спаси слугу своего, грешника… Спаси! Молю тебя!
Богородица не отвечала. Никто из святых не отвечал.
Они смеялись.
Злобно хихикали, как мерзкие крысы. Лица их искажались в зловещие гримасы, глаза проваливались в черную бездну. Их смех пульсировал прямо в мозгу Михаила, злобные лица стояли перед глазами и кружились, кружились.
«Сдохни, сдохни, сдо-о-охни» — шептал маленькими губками Христос на руках у Марии.
— А-А-А-А! Пошли все нахер! Ненавижу! Ненавижу! — в исступлении орал Петрович и бил невесть как оказавшимся в руке молотком по уродливым святым. Новые картонные, фамильные деревянные в тяжелых рамах иконы разлетались в щепки, но образы оставались на месте, противно хихикая и протягивая свои благодатные ручочки к Петровичу.
— Помоги-и-и-те! Ау! — кричал мужик соседям вверх, дубася по батарее что было мóчи, но ничего хорошего не происходило. — Мрази! Да чтоб вы все сдохли!
— Умирай и молись, молись и умирай, молись за свою маленькую мерзкую душо-о-о-онку, — шептал маленький Иисус, и шепот его бил в голове Петровича гигантским колоколом.
Вокруг начали сгущаться тени. Черные святые ручки вытягивались и расширялись, заволакивая чернотой весь свет из окна, все пространство кухни. Руки тянулись к Петровичу, заставляя его пятиться назад. А из черной каши все хихикали злые головы святых. Они надвигались и надвигались, пожирая квартиру Михаила, заполоняя ее зловонной густой чернотой. Они пожрали кухню, пожрали холодильник с магнитиками; со стороны спальни надвигались другие, пожравшие кровать, раздолбанный телевизор, протертый диван. Скользкие руки хотели забрать его… Хотели ли? Нет — они лишь заталкивали его известно куда — к зловещей бездне, в источник вселенского зла, к самому дьяволу, мечтавшему сожрать душу мужика.
Они окружили Петровича возле ненавистной двери в ненавистный сортир. Мужик решил, что ни за что на свете не зайдет туда сам. Впрочем, его никто не спрашивал. Вонючие скользкие пальцы безликой руки осторожно коснулись его лица. Михаил еле сдержал приступ рвоты, когда это мокрое и холодное трогало его. Но он не шевелился. Пальцы блуждали по его лицу туда-сюда, словно их обладатель, ничего не видя, пытался что-то нащупать. Вдруг робкая рука осмелела и железной хваткой схватила Петровича за горло; другие открыли дверь, Петровича забросили в туалет и захлопнули дверь.
Уставший и больно ударившийся о стену Петрович обреченно навалился на дверь и заплакал, повернувшись к углу. Горькое чувство обреченности нахлынуло на него. «Это конец», — подумал мужик. «Лучше уж скорее сдохнуть. Без мучений». Мужик и не заметил, что совсем рядом в маленькой комнатке на краю ванны сидело его чудовище.
Щупальца, похожие на змей, заполняли собой почти весь туалет. Они исходили из туловища маленькой девочки с миловидным обезличенным лицом идеального ребенка… если не смотреть на абсолютно черные глаза и ряды мелких щучьих зубов, просвечивающих сквозь улыбку. Она сидела, наклонив голову вниз, так что черные мокрые волосы, похожие на змей, частично скрывали лицо. Девочка смотрела исподлобья на Петровича своими милыми полностью черными глазками и улыбалась.
— Не понимаешь… — прошелестел голос, доносящийся будто из ниоткуда, и в то же время отовсюду сразу. — Ничего не понимаешь… Растерян, жалок, глуп.
Петрович съежился, желая исчезнуть, уменьшиться. Он уже не мог сопротивляться и бороться — бесполезно.
Девочка подошла к нему, и лицо её изменилось, словно отражение в водной глади. Цвет глаз в точности как у самого Петровича, черты похожей на него дочери, волосы — как у мужика, что её изнасиловал. Петрович настоял на том, чтобы Полина всё равно родила, пусть от насильника, пусть в семнадцать, пусть она сама не хотела этого, но что значит мнение человека, который живёт на не принадлежащей ему жилплощади, который полностью зависит от тебя, который слабее и младше? Да ничего.
Но Полина нашла выход — наложила руки сначала на дочь, а потом на себя. Задушила младенца и, как грязь, как мусор, как кусок мяса спустила в унитаз.
И Девочка, которую Петрович видел сейчас, была… его внучкой?
— Т-ты… Я н-не виноват, я н-не хотел!
— Дедушка… Деда, тебе плохо? — нежным голоском спрашивала девочка, пока щупальца оплетали онемевшего от ужаса Петровича с ног до головы. — Мама, мама, деда боится!
В одно мгновение щупальца взмыли вверх, скрыв за собой маленькое тельце, и разошлись, оставив пустоту. Петрович слышал бешеное биение своего сердца во всем теле. Он ничего не мог сделать — только наблюдать.
— Тише, маленькая, тише, не плачь. — в гробовой тишине раздался женский голос. Девушка, почти девочка, сидела на краю ванны с грудничком на руках и баюкала его. Вода стекала каплями с длинных волос прямо на ребенка. Ребенок молчал. — С дедушкой все в порядке, девочка. Видишь? Ай-ай-ай, папочка, зачем так пугать внучку? — высокий, издевательский голос доносился из-под кипы слипшихся волос. Она посмотрела на Петровича. Ее худое, бледное, измученное лицо выражало бесконечное страдание и отвращение, и в то же время, совершенно ничего. — Как бы назвать дочурку, папочка? Помню, тебе нравилось имя Анечка.
— Так это ты, драная сучка, пришла меня со свету изжить? — Петрович вышел из оцепенения. Он был в ярости. Больше всех он ненавидел свою дочь. Он бы вцепился ей в глаза, да боялся, что это будет его последним действием.
— Папа! Не ругайся при ребенке! — нарочито обиженно сказала девушка. Не подававший признаков жизни кулек с младенцем заплакал как по команде. — Тише, тише, Анечка. Не слушай старого дурака! — Полина принялась раскачивать ребенка, напевая песенку.
А щупальца все сжимались вокруг Петровича. Ему едва было чем дышать — ни то что говорить. А сказать было что. Как он хотел высказать все, что думает об этой шлюхе, которую сам же породил. Девочка все плакала. Как ему хотелось вырвать ребенка из мерзких рук дочери.
— Как это странно… Взгляни только, как она похожа на тебя! Те же глаза, такие темно-голубые. Не то что мои… как ты говорил? Болотные. И носик тоже… Наверное, поэтому мне было несложно от нас избавиться. Ненавижу тебя. И ненавижу все твое в ней, — Полина взяла девочку за горло одной рукой, будто та была игрушкой. Девочка орала, и звук этот разрывал Петровичу сердце. Он кричал вместе с дитем, и горькие слезы текли по его лицу. А Полина трясла ребенка, ломая хрупкие косточки, била головой об стену, пока плач не превратился в предсмертный хрип.
— СУКА!!! Да чтоб ты в аду горела вечность, и чтоб там тебя черти имели до полусмерти во все дыры! Что ты за мразь, что за мразь! Дьявольская шлюха! Паскуда!
— ЗАТКНИСЬ! — рявкнула Полина. Она встала, выпрямилась. Теперь фигура ее выглядела устрашающе внушительной. Тощее обнаженное туловище переходило в извивающиеся скользкие щупальца. Синяки и кровоточащие ссадины на руках, шее, груди… Из разорванного в клочья живота торчали ошметки гниющей плоти. Глаза горели яростью. Не поведя ни мускулом она резко схватила Петровича за ногу своими щупальцами и со всей силы шлепнула головой о кафельный пол. Петрович мгновенно отключился.
Во мраке собственного подсознания его ждали видения о прошлом. Неожиданно яркие видения.
***
Избитая, изнасилованная, сломанная — Полина сидела на диване, трясясь то ли от холода, то ли от страха. Пустой взгляд в никуда.
Отец, шагая вперёд-назад по залу, говорил ей, что насилуют только шлюх. Говорил, что должна рожать. Говорил, что больше не выпустит её из дома. И что аборт — самый страшный на свете грех.
Жена тенью стояла позади. Молчаливое одобрение — когда человек вроде и не причем, но на самом деле мог бы легко изменить ситуацию… Если бы захотел.
***
За несколько месяцев от Полины осталась лишь оболочка, худое женское тело с плодом внутри. Единственное чувство, что было в ней и росло с каждым днём — ненависть. К себе, к насильнику, к его будущему выродку.
И к семье. Хотелось порвать Петровича, вытащить через глотку вереницу внутренностей и скормить убийственно-равнодушной матери. Если бы Полина была сильнее, если бы она только могла…
Но за ней следили, не давали хоть кого-то позвать на помощь. Соседи? Соседям плевать. Всем на всех плевать, пока дело не касается их лично.
***
Убить Аню было несложно. Ребёнок не противник взрослому, особенно если это человек на грани помешательства, особенно если он видит в тебе черты своих мучителей. Отца. И насильника, оставшегося безымянным, ведь никто из родителей не подал заявление в полицию.
Потом Полина, спеша и не думая долго, повесилась сама, ведь ей впервые за девять месяцев предоставился такой шанс, хоть и по-прежнему невозможно было сбежать или с кем-то связаться.
Подарок судьбы.
***
Петрович вернулся в реальность, где всё уже произошло, где в квартире остался лишь он и два призрака, ставшие теперь похожими на людей. Голова гудела, на затылке была липкая кровь — долбанулся знатно. Еле соображая, начал креститься, сдавленно шепча молитвы — это выходило уже на автомате. Разве он был неправ, запретив дочери делать аборт и тем самым сохранив её душу от греха? Абсолютно прав!
— Мам, дедушка так ничего и не понял, — пискнул младенец на руках у Полины. Сейчас, когда отступили назад следы смерти и разложения, они чем-то походили на икону Богоматери с Иисусом. Несчастная мать, несчастный ребёнок.
«Неужели это всё, — Петрович сглотнул и ещё сильнее прижался к грязной, на глазах покрывающейся бордовой плесенью стене, — неужели оно со мной взаправду?»
— Может быть да, а может быть и нет, — Полина, здоровая и обнажённая, подошла к нему, положила белоснежную руку на плечо, другой держа младенца. Её голос был спокоен. Это был голос человека, который больше не боится тебя, потому что он стал сильнее. — Как бы там ни было… Сегодня ты умрёшь. Я ненавижу тебя, отец.
— Мы обе ненавидим, — пискнул младенец. — И ты никогда не поймешь, за что. Тебе всё равно кажется, что ты всё делал ради нашего блага. Что ты чуть ли не святой.
Волосы Полины становились длиннее, темнее, щупальцами спускались с головы и оплетали оцепеневшего Петровича. Он не мог пошевелиться, будто тело полностью парализовало. Даже молитва застряла где-то на полпути и вырвалась лишь тихим протяжным хрипом. Но несмотря на то, что лицо его было искажено смертельным страхом, глаза горели сильнейшей ненавистью.
Тело Петровича, окутанное щупальцами, оторвалось от земли. Беспомощный, но уверенный в своем выборе, отец смотрел в глаза дочери, такие же свирепые и ненавидящие, вновь затягивающиеся чернотой.
— Твое последнее слово, папочка, — спокойным девичьим голосом спросило чудовище.
— Гори в аду, мразь, — хрипя, выдавил Петрович.
— Прелестно.
Рывком она отбросила Петровича, и расколола раковину, а из труб хлынула вода. Осколки разодрали спину мужику, но он не чувствовал боли — лишь всеобъемлющий страх. Дочь взяла отца за ноги и начала бить его головой об стену. Петрович желал только умереть, лишь бы не слышать хруст собственного черепа, рассыпающихся зубов, вкус крови во рту… Однако, он был еще жив. Полина позаботилась о том, чтобы смерть отца была достаточно мучительной. Подняв обмякшее изуродованное тело за шею, она улыбнулась, и улыбка эта становилась шире и шире, пока не обнажила ряды щучьих зубов.
— Сейчас, папа, ты попробуешь одну очень интересную штуку. Уверена, тебе так же понравится, как и мне когда-то! — заливаясь зловещим смехом, она поднесла свое бесконечно длинное щупальце к лицу Петровича. — Ну же, открой ротик, папочка. Что же ты такой упрямый? Придется зажать тебе нос!
Задыхающийся Петрович был вынужден раскрыть рот, чтобы глотнуть хоть немного воздуха, и прыткое щупальце тут же проникло внутрь, толчками проходя внутрь и с каждым разом разрывая мужчине горло все сильнее. Слезы лились из выпученных глаз Петровича, рвота вырывалась из растянутого рта, щупальце двигалось все быстрее и глубже. Полина была довольна. С каждым толчком ее смех становился все веселей и наконец с победоносным истерическим криком она вырвала сердце трепыхавшегося отца.
***
Тем вечером три квартиры старого панельного дома, что возле старого кладбища, затопило. Негодующие соседи не успевали подставлять тазики и ведра. Стучались соседу в дверь — никто не открывал. Вообще-то, Петрович — мужик порядочный, да и добрый — всегда помогал. И никто бы и не стал звонить в ментовку, если бы вода, стекающая с потолка, не была такого красноватого оттенка.
Приехали менты, выломали дверь. Тут же собралась любопытствующая кучка соседей. Было странно видеть квартиру, обвешанную иконами — они и не знали, что их сосед такой набожный. Нигде Петровича не было — ни на диване, ни в комнатах. Только дверь в туалет оставалась закрытой изнутри. Пришлось ломать. Щеколда без особого сопротивления поддалась, дверь открылась. Всех пробила дрожь, когда они увидели Петровича. Женщины, одни с криками, другие — подавляя приступ рвоты, выбежали из проклятой квартиры. Вели расследование двое ментов и пара самых стойких мужиков. Вода лилась из разорванной трубы. Петрович сидел задницей кверху, сунув голову в унитаз. Впрочем, головы там и не было. Она была отрублена. Ключицы, лопатки и часть верхних ребер — раздроблены. В груди сквозная дыра, кровь стекала в красный «бассейн». На потолке — иконы, забрызганные свежей кровью. Раздолбанная раковина, жуткие раны, исчезнувшая голова… Похоже, завелся какой-то маньяк. А может и несчастный случай — мужик, видать, совсем спятил, что иконы на потолок прибил. В любом случае, задерживаться здесь никому не хотелось, тем более в такой поздний час. Обматерившись вдоволь, соседи ныне покойного и менты поспешили сваливать. Все решили, что лучше посидят без воды, подставляя тазики под розоватые подтеки до следующего дня — на ночь глядя никто в квартиру не сунется.
На следующий день началось расследование. Опрашивали свидетелей, но никто ничего не слышал и не видел. Ни звука разбивающейся керамической раковины, ни истошных криков, ни ударов, раздалбливающих кости. Все было так обычно. Одно из самых зверских и загадочных убийств так и останется нераскрытым. Да и кому оно надо? Все очевидцы мечтали лишь поскорее забыть об увиденном.
Но были и люди, которые точно знали, что произошло, происходит и будет происходить в старом панельном доме; кто из жильцов проститутка, а кто наркоман. Они не боялись обсуждать самые страшные темы.
Всезнающие и всевидящие.
Око Саурона в мире людей.
Да, это были они — бабульки. От двора ко двору шли непрерывным «сломанным телефоном» слухи, и новость о кровавой и непонятной смерти мужика-сантехника вернулась назад в виде «слышь, Ивановна, эти сотонисты совсем распоясались, пришли к Петровичу, ну тому, который с сорок девятой, да и распяли его в собственном доме!».
Не верили в причастность сатанистов лишь несколько старушек, уже много лет сидевших на бессменной, насквозь прогнившей скамейке возле того самого злополучного дома, из которого вчера ранним утром вынесли тело.
— Жалко его, — вздохнула старая, полуслепая Максимовна. — И ведь хорошо всё было. Жена, дочь. А потом раз, и как по накатанной… Оказалось, что не семья, а всего-то две шалавы и нормальный мужик.
— Терпел он их, горемычный, комил-поил, на работе вкалывал, — вторила ей Галина, — вот же твари неблагодарные. Небось иконы под конец жизни стал покупать, чтобы их грехи дома отмаливать.
— Дык кто ж его, такого хорошего, убил-то? — недоумевала Домушкина.
— Может, и правда ради денег, — ответила Васильевна. — Эх, и откуда в людях столько злобы?..
Вопрос будто растворился в бесконечном серо-голубом, по-осеннему хмуром небе, затерялся в шелесте последних жёлтых листьев растущих вокруг берёз и окончательно скрылся среди задорного детского смеха — несколько ребятишек, взявшись за руки, шли в школу. Вокруг было так светло, так спокойно. И вдруг подумалось, что всё в этом мире имеет свои последствия, и даже одного человека бывает порой достаточно, чтобы разрушить мирную, хорошую жизнь. И что погибший мужчина, возможно, тоже был в чём-то виноват…