«Большое лунное надувательство»
(англ.The Great Moon Hoax), или лунная «утка» — серия из шести очерков, опубликованных в нью-йоркской газете «Sun», первый из которых вышел из печати 25 августа1835 года, об открытии жизни и цивилизации на Луне. Это открытие было ложно приписано Джону Гершелю, возможно, одному из самых знаменитых астрономов своего времени. Автором «утки» обычно называется журналист «Sun» Ричард Адамс Локк, никогда, впрочем, публично не признавшийся в этом. На авторстве Локка настаивал его близкий друг и биограф Уильям Григгс, опубликовавший в 1852 г. биографию мистификатора, однако вопрос до сих пор окончательно не решён.
Заголовок каждой из шести статей, последовательно выходивших в номерах «Sun» c 25 по 31 августа (с перерывом на два выходных дня, когда газета не выходила), гласил:
| ВЕЛИЧАЙШИЕ АСТРОНОМИЧЕСКИЕ ОТКРЫТИЯ,ПРОИЗВЕДЕННЫЕ В САМОЕ НЕДАВНЕЕ ВРЕМЯСЭРОМ ДЖОНОМ ГЕРШЕЛЕМ, ДОКТОРОМ ПРАВА, ЧЛЕНОМКОРОЛЕВСКОГО АСТРОНОМИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА И Т. Д.,ПРЕБЫВАЮЩИМ НАМЫСЕ ДОБРОЙ НАДЕЖДЫ[На основании материалов, изложенныхЭдинбургским Джорнел оф Сайенс] |
Первая статья самым серьёзным тоном сообщала о постройке Гершелем-младшим невиданного по своей величине телескопа-рефлектора, созданного по совершенно новому принципу. Принцип этот заключался в том, что к окуляру телескопа Гершель якобы присоединил микроскоп, позволяющий разглядеть очень мелкие детали изображения, выводя полученное изображение на укреплённый на стене экран.
Подобным невероятным образом Гершелю якобы удалось добиться 42-тысячного увеличения, что позволило ему «утвердить новую кометнуютеорию; также, разрешив или во многом уточнив решения почти всех наиважнейших проблем, стоящих перед математической астрономией», разглядеть лунную поверхность на видимом расстоянии около 100 английских ярдов и, наконец, сделать ошеломляющее открытие о населённости нашего спутника человекоподобной расой существ.
Вес гигантского зеркального объектива составлял около семи тонн; телескоп-рефлектор нового образца, принципиально лишённый трубы, был способен поворачиваться с помощью системы рычагов. Английское правительство, выделившее деньги на постройку столь невероятного прибора, позаботилось обязать всех посвящённых к сохранению полной тайны, якобы для того, чтобы избежать позора при неудачных результатах, или наоборот, чтобы получить возможность «предъявить их во всём блеске к вящей славе нации и короны». Возможность же первой опубликовать сведения о сделанных открытиях «Sun» получила благодаря дружбе одного из своих журналистов с доктором Эндрю Грантом, учеником Уильяма Гершеля и «бессменным секретарем» его сына. Как позднее выяснилось, никакого доктора Гранта на самом деле никогда не существовало[1].
Выехав на мыс Доброй Надежды с целью точного измерения дугимеридиана, для чего следовало изучить прохождение Меркурия по солнечному диску, Гершель и его помощники в короткое время сумели выстроить небольшое деревянное здание обсерватории, сердцем которой и стал телескоп-гигант[2].
И наконец, наведя свой инструмент на Луну, д-ру Гершелю, а точнее, журналисту, писавшему статью, «удалось» разглядеть на её поверхности моря, океаны, реки, многочисленные вулканы, как действующие, так и потухшие, еловые и лиственные леса,пальмы, и, наконец, фрукты и цветы. Воображению Ричарда Локка, бывшего подлинным автором лунной «утки», являлись удивительно красивые картины, как-то острова из горного хрусталя с пляжами, засыпанными осколками этого же камня, отливавшего на солнце всеми цветами радуги, горные пики из цельных сапфиров, прозрачныекварцевые гребни, пересекавшие наискосок лунные озера[3].
В поле зрения телескопа наблюдались также многочисленные звери и птицы. Так, на Луне обнаружились подобия земных бизонов и овец, забавные звери, напоминавшие коз синего цвета, но с единственным рогом, росшим посередине лба, — так что долину, где их заметили впервые, решено было назвать «Долиной Единорога». Здесь же обнаружились рогатый медведь, несколько разновидностей оленей и множество пернатых, в частности, серый пеликан, аист и дикие голуби.
Неподалеку от того же места доктору Гершелю якобы удалось обнаружить первые следы разумных существ, населявших Луну. Ими оказались двуногие бобры, жившие в хижинах и умевшие пользоваться огнем, о чём свидетельствовали струйки дыма, курившиеся над крышами. Эти бобры, обыкновенно носившие своих малышей в передних конечностях, несколько раз настойчиво являлись перед телескопом и, наконец, их изображение сменилось видом более сходных с человеком существ[4].
Это были похожие на летучих мышей крылатые гуманоиды («Vespertilio-homo»), лицом напоминавшие орангутанга, заросшие тёмной шерстью и занимавшиеся исключительно поеданием фруктов, купанием в лунных реках, перелётами с места на место и, наконец, такими развлечениями, какие «с большим трудом можно было согласовать с нашим земным понятием о приличиях»[5].
Дальнейшие наблюдения показали, что на Луне существует не одна, а несколько рас крылатых «мышелюдей», причем, чем светлее был оттенок их кожи, тем к более высокоразвитой общности они принадлежали, оставаясь притом такими же наивными и неиспорченными природными созданиями. Последняя из этих разновидностей, описание которой было изложено в номере за 31 августа, своим видом уже «немногим уступалаангелам»[6].
Кроме того, оказалось, что лунные «мышелюди», или, по крайней мере, часть из них, оказались способны к исполнению сложных строительных задач, созданию предметов быта и произведений искусства. Венцом наблюдения оказался лунный храм со стенами из полированного сапфира и медной крышей[7].
| …Это был храм, имеющий форму равностороннего треугольника, стены его были сложены из полированного сапфира, или иного столь же великолепного синего камня, который сходно с сапфиром переливался миллиардами золотистых искр, поблескивавших и игравших в свете солнечных лучей (…) Крыша сделана была из некоего желтого металла и состояла из трёх частей, которые представляли собой отнюдь не треугольники, сходящиеся к центру, но дополнительно дробились, искривлялись и разделялись между собой, представляя таким образом картину бушующего пламени, начавшегося с единого очага возгорания и яростно пляшущими языками распространившегося во все стороны. Это архитектурное решение столь красноречиво говорило само за себя и было выполнено столь безукоризненно, чтобы его ни на минуту нельзя было принять за творение природы. Сквозь щели между этими металлическими языками пламени мы смогли рассмотреть шар из более тёмного и матового металла, по цвету схожего с медью, который внешние части закрывали собой и плясали вокруг, словно бы пытаясь поглотить и сжечь без остатка. (…) Что построившие его вдохновенные мастера хотели передать, изображая шар, окруженный языками пламени? Желали ли они подобным образом рассказать о катастрофе, постигшей в давние времена их мир, или предсказать катастрофу, ожидающую в будущем наш? |
Храм был пуст, внутри него, между сапфировых колонн, не видно было ниалтарей, ни жертвенников, ни молящихся, что позволило предположить, что он, быть может, посвящался не религии, а науке, или же был памятником, выстроенным давно ушедшими поколениями.
В конце концов авторы объявили, что наблюдения были прекращены из-за повреждений, вызванных Солнцем, лучи которого были сфокусированы оптикой телескопа, наподобие зажигательного стекла, и вызвали пожар в обсерватории[8]. Впрочем, починив свой прибор, Джон Гершель якобы направил его в сторону Сатурна, так как за время, пока длился ремонт, Луна перестала быть видимой, и мимоходом определил, что кольца, окружающие Сатурн, слагаются из обломков двух планет, разнесённых в клочья космическим взрывом, причём на их поверхности ещё заметны следы «морей и гор». Последняя статья заканчивалась обещанием, что в скором времени следующий официальный отчет Джона Гершеля иКоролевского астрономического общества добавит к опубликованному ещё множество поразительных подробностей[7].
Автор лунной «утки» не пытался придать своему опусу полную правдоподобность, громоздя нелепости одна на другую, что давало теоретическую возможность образованному и критически настроенному читателю вполне самостоятельно понять, что перед ним не более, чем вымысел. Так, к примеру, в первой же статье совершенно серьёзным тоном объявлялось о создании объектива для телескопа-рефлектора, в котором линзы принципиально не используются, а отражателями служат зеркала[15]. Также совершенно справедливо указав, что при большой степени увеличения слабо освещенные объекты кажутся ещё более расплывчатыми и нечеткими, Локк в следующем же абзаце, противореча себе, уверенно заявлял, что рефлектор-гигант, наоборот, улучшал видимость тусклых туманностей, и так далее, откровенно издеваясь над невысокой образованностью «среднего читателя» и его более чем слабым знакомством с теорией и практикой астрономии[1].
Водородно-кислородный микроскоп, отнюдь не являвшийся выдумкой Локка, был инструментом для тогдашних американцев новым и почти неизвестным, так, в Нью-Йорке он существовал в единственном экземпляре, и (как было прекрасно известно Локку) неиссякаемый поток любопытствующих ожидал возможности заглянуть в окуляр этого единственного микроскопа, демонстрировавшегося в качестве диковинки вБродвейском музее[9].
Действительно, людей, имевших достаточную теоретическую и опытную базу для того, чтобы понять, сколь мало стоит «лунная утка», было возможно в то время пересчитать по пальцам, их же голоса терялись в общем одобрительном шуме.
Более того, специально выдержанный «ученый» язык и постоянные ссылки на математические выкладки, реально, впрочем, никогда не приводимые, создавали впечатление, будто статью писал европеец — в глазах тогдашнего американского читателя более образованный и просвещённый. Авторитет Джона Гершеля также был непререкаем, как полагают биографы, слава этого учёного в XIX веке могла сравниться лишь со славой Эйнштейна в следующем XX[9].
Кроме того, за отсутствием телефона и телеграфа, новости из Европыдоставлялись исключительно пароходной почтой, запаздывая порой на несколько недель, так что оперативная проверка правдивости газеты не представлялась возможной; до получения реальных вестей из Великобритании и уж тем более из Южной Африки у Локка была «фора» как минимум в несколько недель, которой тот с успехом воспользовался[9].
Также не стоит забывать, что начало XIX века было эпохой небывалого научного подъема, когда жизнь менялась буквально на глазах — на свет как раз в это время появились пароходы, железные дороги, начиналась эра воздухоплавания. Вера во всемогущество науки была непререкаема, и уже потому средний читатель готов был поверить в возможность появления любого, даже самого невероятного изобретения
— Вы когда-нибудь читали журнал "Мир животных"?
— Этот журнал у нас в деревне выписывал трактирщик,— ответил капрал, явно довольный, что разговор принял другое направление.— Большой был любитель санских коз, а они у него все дохли, так он спрашивал совета в этом журнале.
— Дорогой друг,— сказал вольноопределяющийся,— история, которую я вам сейчас изложу, со всею очевидностью вам докажет, что человеку свойственно ошибаться. Господа, там, сзади! Уверен, что вы перестанете играть в "мясо", ибо то, что я вам сейчас расскажу, покажется вам очень интересным, хотя бы потому, что многих специальных терминов вы не поймете. Я расскажу вам повесть о "Мире животных", чтобы вы позабыли о наших нынешних военных невзгодах.
Каким образом я стал редактором "Мира животных", этого весьма интересного журнала,— долгое время было неразрешимой загадкой для меня самого. Потом я пришел к убеждению, что мог пуститься на такую штуку только в состоянии полной невменяемости. Так далеко завели меня дружеские чувства к одному моему старому приятелю — Гaeкy, Гаек добросовестно редактировал этот журнал, пока не влюбился в дочку его издателя, Фукса. Фукс прогнал Гаека в два счета со службы и велел ему подыскать для журнала какого-нибудь порядочного редактора.
Как видите, тогдашние условия найма и увольнения были довольно странные.
Когда мой друг Гаек представил меня издателю, тот очень ласково меня принял и осведомился, имею ли я какое-нибудь понятие о животных. Моим ответом он остался очень доволен. Я высказался в том смысле, что всегда очень уважал животных и видел в них только ступень перехода к человеку и что, с точки зрения покровительства животным, я особенно прислушивался к их нуждам и стремлениям. Каждое животное хочет только одного, а именно: чтобы перед съедением его умертвили по возможности безболезненно.
Карп, например, с самого своего рождения сохраняет укоренившееся представление, что очень некрасиво со стороны кухарки вспарывать ему брюхо заживо. С другой стороны, возьмем обычай рубить петухам головы. Общество покровительства животных борется как только может за то, чтобы птицу не резали неопытной рукой. Скрюченные позы жареных гольцов как нельзя лучше свидетельствуют о том, что, умирая, они протестуют против того, чтобы их заживо жарили на маргарине. Что касается индюков...
Тут издатель прервал меня и спросил, знаком ли я с птицеводством, разведением собак, с кролиководством, пчеловодством, вообще с жизнью животных во всем ее многообразии, сумею ли я вырезать из других журналов картинки для воспроизведения, переводить из иностранных журналов специальные статьи о животных, умею ли я пользоваться Бремом и смогу ли писать передовицы из жизни животных применительно к католическому календарю, к переменам погоды, к периодам охоты, к скачкам, дрессировке полицейских собак, национальным и церковным праздникам, короче, обладаю ли я журналистским кругозором и способностью обрисовать момент в короткой, но содержательной передовице.
Я заявил, что план правильного ведения такого рода журнала, как "Мир животных", мною уже давно обдуман и разработан и что все намеченные отделы и рубрики я вполне могу взять на себя, так как обладаю всеми необходимыми данными и знаниями в упомянутых областях.
Моим стремлением будет поднять журнал на небывалую высоту. Реорганизовать его как в смысле формы, так и содержания. Далее я сказал, что намерен завести новые разделы, например, "Уголок юмора зверей", "Животные о животных" (применяясь, конечно, к политическому моменту), и преподносить читателям сюрприз за сюрпризом, чтобы они опомниться не смогли, когда будут читать описание различных животных. Раздел "Звериная хроника" будет чередоваться с новой программой решения проблемы о домашних животных и "Движением среди скота".
Издатель опять прервал меня и сказал, что этого вполне достаточно и что если мне удастся выполнить хотя бы половину, то он мне подарит парочку карликовых виандоток, получивших первый приз на последней берлинской выставке домашней птицы: их владелец тогда же был удостоен золотой медали за отличное спаривание.
Могу сказать: старался я по мере сил и возможностей и свою "правительственную" программу выполнял, насколько только хватало моих способностей; более того: я даже пришел к открытию, что в своих статьях превзошел самого себя.
Желая преподнести читателю что-нибудь новое и неожиданное, я сам выдумывал животных. Я исходил из того принципа, что, например, слон, тигр, лев, обезьяна, крот, лошадь, свинья и так далее— давным-давно известны каждому читателю "Мира животных" и теперь его необходимо расшевелить чем-нибудь новым, какими-нибудь открытиями. В виде пробы я пустил "сернистого кита". Этот новый вид кита был величиной с треску и снабжен пузырем, наполненным муравьиной кислотой, и особенного устройства клоакой; из нее сернистый кит со взрывом выпускал особую кислоту, которая одурманивающе действовала на мелкую рыбешку, пожираемую этим китом. Позднее один английский ученый, не помню, какую я ему придумал тогда фамилию, назвал эту кислоту "китовой кислотой". Китовый жир был всем известен, но новая китовая кислота возбудила интерес, и несколько читателей запросили редакцию, какой фирмой вырабатывается эта кислота в чистом виде.
Смею вас уверить, что читатели "Мира животных" вообще очень любопытны.
Вслед за сернистым китом я открыл целый ряд других диковинных зверей. Назову хотя бы "благуна продувного" — млекопитающее из семейства кенгуру, "быка съедобного" — прототип нашей коровы и "инфузорию сепиевую", которую я причислил к семейству грызунов.
С каждым днем у меня прибавлялись новые животные. Я сам был потрясен своими успехами в этой области. Мне никогда раньше в голову не приходило, что возникнет необходимость столь основательно дополнить фауну. Никогда бы не подумал, что у Брема в его "Жизни животных" могло быть пропущено такое множество животных. Знал ли Брем и его последователи о моем нетопыре с острова Исландия, о так называемом "нетопыре заморском", или о моей домашней кошке с вершины горы Килиманджаро под названием "Пачуха оленья раздражительная"?
Разве кто-нибудь из естествоиспытателей имел до тех пор хоть малейшее представление о "блохе инженера Куна", которую я нашел в янтаре и которая была совершенно слепа, так как жила на доисторическом кроте, который также был слеп, потому что его прабабушка спаривалась, как я писал в статье, со слепым "мацаратом пещерным" из Постоенской пещеры, которая в ту эпоху простиралась до самого теперешнего Балтийского океана.
По этому, незначительному в сущности, поводу возникла крупная полемика между газетами "Время" и "Чех". "Чех", цитируя в своем фельетоне — рубрика "Разное" — статью об открытой мною блохе, сделал заключение: "Что бог ни делает, все к лучшему". "Время", естественно, чисто "реалистически" разбило мою блоху по всем пунктам, прихватив кстати и преподобного "Чеха". С той поры, по-видимому, моя счастливая звезда изобретателя-естествоиспытателя, открывшего целый ряд новых творений, закатилась. Подписчики "Мира животных" начали высказывать недовольство.
Поводом к недовольству послужили мои мелкие заметки о пчеловодстве и птицеводстве. В этих заметках я развил несколько новых своих собственных теорий, которые буквально вызвали панику, так как после нескольких моих весьма простых советов читателям известного пчеловода Пазоурека хватил удар, а на Шумаве и в Подкрконошах все пчелы погибли. Домашнюю птицу постиг мор — словом, все и везде дохло. Подписчики присылали угрожающие письма. Отказывались от подписки.
Я набросился на диких птиц. До сих пор отлично помню свой конфликт с редактором "Сельского обозрения", депутатом клерикалом Иозефом М. Кадлачаком. Началось с того, что я вырезал из английского журнала "Country Life" [Сельская жизнь (англ.)] картинку, изображающую птичку, сидящую на ореховом дереве. Я назвал ее "ореховкой", точно так же, как не поколебался бы назвать птицу, сидящую на рябине, "рябиновкой".
Заварилась каша. Кадлачак послал мне открытку, где напал на меня, утверждая, что это сойка, а вовсе не "ореховка" и что-де "ореховка" — это рабский перевод с немецкого Eichelhaher [Eichel — желудь (нем.)].
Я ответил ему письмом, в котором изложил всю свою теорию относительно "ореховки", пересыпав изложение многочисленными ругательствами и цитатами из Брема, мною самим придуманными.
Депутат Кадлачак ответил мне передовицей в "Сельском обозрении".
Мой шеф, пан Фукс, сидел, как всегда, в кафе и читал местные газеты, так как в последнее время зорко следил за заметками и рецензиями на мои увлекательные статьи в "Мире животных". Когда я пришел в кафе, он показал головой на лежащее на столе "Сельское обозрение" и что-то прошептал, посмотрев на меня грустными глазами,— печальное выражение теперь не исчезало из его глаз.
Я прочел вслух перед всей публикой:
— "Многоуважаемая редакция! Мною замечено, что ваш журнал вводит непривычную и необоснованную зоологическую терминологию, пренебрегая чистотою чешского языка и придумывая всевозможных животных. Я уже указывал, что вместо общепринятого и с незапамятных времен употребляемого названия "сойка" ваш редактор вводит название "желудничка", что является дословным переводом немецкого термина "Eichelhaher"— сойка".
— Сойка,— безнадежно повторил за мною издатель.
Я спокойно продолжал читать:
— "В ответ на это я получил от редактора вашего журнала "Мир животных" письмо, написанное в крайне грубом, вызывающем тоне и носящее личный характер. В этом письме я был назван невежественной скотиной — оскорбление, как известно, наказуемое. Так порядочные люди не отвечают на замечания научного характера. Это еще вопрос, кто из нас большая скотина. Возможно, что мне не следовало делать свои возражения в открытом письме, а нужно было написать закрытое письмо. Но ввиду перегруженности работой я не обратил внимания на такие пустяки. Теперь же, после хамских выпадов вашего редактора "Мира животных", я считаю своим долгом пригвоздить его к позорному столбу. Ваш редактор сильно ошибается, считая меня недоучкой и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том, как называется та или иная птица. Я занимаюсь орнитологией в течение долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но в самой природе, у меня в клетках птиц больше, чем за всю свою жизнь видел ваш редактор, не выходящий за пределы пражских кабаков и трактиров.
Но все это вещи второстепенные, хотя, конечно, вашему редактору "Мира животных" не мешало бы убедиться, что представляет собой тот, кого он обзывает скотиной, прежде чем нападки эти выйдут в свет и попадутся на глаза читателям в Моравии, в Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у вашего журнала также были подписчики.
В конце концов дело не в полемике личного характера с каким-то сумасшедшим, а в том, чтобы восстановить истину. Поэтому повторяю еще раз, что недопустимо выдумывать новые названия, исходя из дословного перевода, когда у нас есть всем известное отечественное — сойка".
— Да, сойка,— с еще большим отчаянием в голосе произнес мой шеф.
Я спокойно читаю дальше, не давая себя прервать:
— "Когда неспециалист и хулиган берется не за свое дело, то это наглость с его стороны. Кто и когда называл сойку ореховкой? В труде "Наши птицы" на странице сто сорок восемь есть латинское название — "Ganulus glandarius В. А.". Это и есть сойка.
Редактор вашего журнала безусловно должен будет признать, что я знаю птиц лучше, чем их может знать неспециалист. Ореховка, по терминологии профессора Баера, является не чем иным, как mucifraga carycatectes В., и это латинское "Б" не обозначает, как написал мне ваш редактор, начальную букву слова "болван". Чешские птицеводы знают только сойку обыкновенную, и им не известна ваша "желудничка", придуманная господином, к которому именно и подходит начальная буква "Б", согласно его же теории.
Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не меняют. Сойка останется сойкой, хотя бы ваш редактор даже наклал в штаны. Последнее явится только лишним доказательством того, что автор письма пишет легкомысленно, не по существу дела, даже если он при этом в возмутительно грубой форме ссылался на Брема. Так, например, этот грубиян пишет, что сойка, согласно Брему, страница четыреста пятьдесят два, относится к отряду крокодиловидных, в то время как на этой странице говорится о жулане или сорокопуде обыкновенном (Lanius minorl.) Мало того, этот, мягко выражаясь, невежда ссылается опять на Брема, заявляя, что сойка относится к отряду пятнадцатому, между тем как Брем относит вороновых к отряду семнадцатому, к которому принадлежат и вороны, семейства галок, причем автор письма настолько нагл, что и меня назвал галкой (соlaeus) из семейства сорок, ворон синих, из подотряда болванов неотесанных, хотя на той же странице говорится о сойках лесных и сороках пестрых".
— Лесные сойки,— вздохнул мой издатель, схватившись за голову.— Дайте-ка сюда, я дочитаю.
Я испугался, услышав, что издатель во время чтения начал хрипеть.
— Груздяк, или дрозд черный, турецкий,— прохрипел он,— все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а серый дрозд— серым.
— Серого дрозда следует называть рябинником, или рябиновкой, господин шеф,— подтвердил я,— потому что он питается рябиной.
Пан Фукс отшвырнул газету и залез под бильярд, хрипя последние слова статьи: "Turdus" [Дрозд (лат)], груздяк!
— К черту сойку! — орал он из-под бильярда.— Ореховка! Укушу!
Еле-еле его вытащили. Через три дня он скончался в узком семейном кругу от воспаления мозга.
Последние его слова перед кончиной в минуту просветления разума были:
— Для меня важны не личные интересы, а общее благо. С этой точки зрения и примите мое последнее суждение как по существу, так и...— и икнул.
Вольноопределяющийся замолк на минуту, а затем не без ехидства сказал капралу:
— Этим я хочу сказать, что каждый может попасть в щекотливое положение и что человеку свойственно ошибаться.