Статья Максима Горького "О русском крестьянстве" (издательство И.П.Ладыжникова, Берлин, 1922). Никогда не издавалась ни в СССР, ни в России
Подробнее
МАКСИМЪ ГОРЬКШ О РУС < К P Е С Т Ь i 9 3 КО мъ янствъ 2 2 ИЗДАТЕЛЬСТВО И. П. ЛАДЫЖНИКОВА БЕРЛИНЪ
Право собственности вне Россш закреплено за авторомъ во вс^хъ страяахъ, где это допускается существующими законами. Alle Rechte Vorbehalten, insbesondere das Übersetjungsrecht in fremde Sprachen. Типограф1я Шпамера въ Лейпциг*
Люди, которыхъ я привыкъ уважать, спра-шиваютъ: что я думаю о Россш? Мн'Ь очень тяжело все, что я думаю о моей стран'Ь, точн'Ье говоря, о русскомъ народ^, о крестьянства, болыдинств'Ь его. Для меня было бы легче не отвечать на вопросъ,. но — я слишкомъ много пережиЛъ и знаю для того, чтобъ им'Ьть .право на молчаше. Однако, прошу понять, что я никого не осуждаю, не оправдываю, — я просто разсказы-ваю, въ как1я формы сложилась масса мо-ихъ впечатлений. Мн-Ьше не есть осужде-ше, и если мои мнения окажутся ошибочными, — это меня не огорчитъ. Въ сущности своей всякш народъ — сти-х1я анархическая; нароДъ хочетъ каКъ можно больше Ьстъ и возможно меньше работать, хочетъ им'Ьть всЬ права и не им-Ьтъ никадихъ обязанностей.. Атмосфера безпра- 5
в га, въ которой издревле привыкъ жить на-роДъ, убйждаетъ его въ законности без-прав1я, въ зоологической естественности анархизма. Это особенно плотно приложимо къ массй русскаго крестьянства, испы-тавшаго болйе грубый и длительный гнетъ рабства, чймъ друые народы Европы. Русский крестьянинъ сотни лйтъ мечтаетъ о какомъ-то государств^ безъ права вл1яшя на волю личности, на свободу ея дййствш, — о государств^ безъ власти надъ чело-вйкомъ. Въ несбыточной надеждй достичь равенства всйхъ при неограниченной свобода каждаго, народъ русскш пытался организовать такое государство въ формй казачества, Запорожской Сйчи. Еще до сего дня въ темной душй! русскаго сектанта не умерло представлеше о какомъ-то сказоч-номъ «Опоиьскомъ царствй1», оно существу-етъ гдй-то «на краю земли» И въ немъ люди живутъ безмятежно, не зная «антихристовой суеты», города, мучительно истязуема-го судорогами творчества культуры. Въ рус-скомъ крестьянин^1 какъ бы еще не изжитъ инстинктъ кочевника, онъ смотритъ на трудъ пахаря — какъ на прокляые Бож1е, и болйетъ «охотой къ перемйнй мйстъ». У него почти отсутствуетъ — во всякомъ случай, очень слабо развито — боевое желаше укрйпиться на избранной точкй и вл1ять на 6
окружающую среду въ своихъ интересах!», если же онъ р-Ьшается на это — его ждетъ тяжелая и безплодная борьба. ТЬхъ, кто пытается внести въ жизнь деревни н-Ьчто отъ себя, новое, — деревня встрфчаетъ не-дов1зр1емъ, враждой и быстро выжимаетъ или выбрасываетъ изъ своей среды. Но чаще случается такъ, что новаторы, столкнувшись съ неодолимымъ консерватизмомъ деревни, сами уходятъ изъ нея. Идти есть куда, — всюду развернулась пустынная плоскость и соблазнительно манитъ въ даль. Талантливый русскш историкъ Костома-ровъ говоритъ: «Оппозиция противъ государства существовала въ народЬ, но, по при-чин'Ь слишкомъ большого географическаго пространства, она выражалась б"Ьгствомъ, удалешемъ отъ тягостей, которыя налагало государство на народъ, а не д-Ьятельнымъ противодЬйств1емъ, не борьбой». Со времени, къ которому относится сказанное, на-селеше русской равнины увеличилось, «географическое пространство» сузилось, но — психолопя осталась и выражается въ ку-рьезномъ сов'Ьт'Ь-пословиц'Ь: «Отъ дЬла — не б-Ьгай, а дЬла — не дЬлай». Челов-Ькъ Запада еще въ раннемъ д-Ьтств-Ь, только-что вставъ на задшя лапы, видитъ 7
всюду вокругъ себя монументальные результаты труда его предковъ. Отъ каналовъ Голландш до туннелей Итальянской Ривьеры и винограДниковъ Везув1я, отъ великой работы Англш и до могцныхъ Силезскихъ фабрикъ — вся земля Европы тесно покрыта грандюзными воплощешями организованной воли людей, — воли, которая поставила себе гордую цЬль: подчинить стихшныя силы природы разумнымъ интересами человека. Земля — въ рукахъ человека и человеки действительно владыка ея. Это впе-чатлеше всасывается ребенкомъ Запада и воспитываетъ въ немъ сознаше ценности человека, уважеше къ его труду и чувство своей личной значительности, какъ наследника чудесъ труда и творчества предковъ. Так1я мысли, так1я чувства и оценки не могутъ возникнуть въ душе1 русскаго крестьянина. Безграничная плоскость, на которой тесно сгрудились деревянныя, кры-тыя соломой Деревни, имеетъ ядовитое свойство опустошать человека, высасывать его желашя. Выйдетъ крестьянинъ за пределы деревни, посмотритъ въ пустоту вокругъ него и черезъ некоторое время чувствуетъ, что эта пустота влилась въ душу ему. Нигде вокругъ не видно прочныхъ следовъ труда и творчества. Усадьбы помещиковъ? Но ихъ мало и въ нихъ лшвутъ враги. Го-
рода? Но они — далеко и не многимъ культурно-значительнее деревни. Вокругъ — безкрайняя равнина, а въ центре ея — ничтожный, маленькш человечеКъ, брошен'ный на эту скучную землю для каторжнаго труда. И человека, насыщается чувствомъ без-различ1я, убивающимъ способность думать, помнить пережитое, вырабатывать изъ опыта своего идеи]. Историкъ русской культуры, характеризуя крестьянство, сказала, о немъ: «Множество суеверш и никакихъ идей». Это печальное суждеше подтверждается всемъ русскимъ фольклоромъ. Спора нета. — прекрасно летомъ «живое злато дышныхъ нивъ», но осенью предъ па-харемъ снова ободранная голая земля и снова она требуетъ каторжнаго труда. Поаюмъ наступаетъ суровая, шестимесячная зима, земля одета ослепительно белымъ саваномъ, сердито и грозно воютъ вьюги и человека, задыхается отъ безделья и тоски въ тесной, грязной избе1. Изъ всего, что онъ делаетъ, на земле остается только солома и крытая соломой изба — ее три раза въ жизни ка-ждаго поколешя истребляютъ пожары. Технически примитивный трудъ деревни неимоверно тяжелъ, крестьянство называ- 9
етъ его «страда» отъ глагола «страдать». Тяжесть труда, въ связи съ ничтожествомъ его результатовъ, углубляетъ въ крестьянине инстинктъ собственности, делая его почти неподдающимся вл1яшю ученш, которыя объясняютъ все грехи людей силою именно этого инстинкта. Трудъ горожанина разнообразенъ, проченъ и долгов'Ьченъ. Изъ безформенныхъ глыбъ мертвой руды онъ создаетъ машины и аппараты изумительной сложности, одухотворенные его разумомъ, живые. Онъ уже подчи-нилъ своимъ высокимъ пфлямъ силы природы и оне служатъ ему, какъ джины вос-точныхъ сказокъ царю Соломону. Онъ со-здалъ вокругъ себя атмосферу разума — «вторую природу», онъ всюду видитъ свою энергно воплощенной въ разнообразш ме-ханизмовъ, вещей, въ тысячахъ книгъ, кар-тинъ, и всюду запечатлены величавыя муки его духа, его мечты и надежды, любовь и ненависть, его сомнешя и веровашя, его трепетная душа, въ которой неугасимо го-ритъ жажда новыхъ формъ, идей, д Ьянш и мучительное стремлеше вскрыть тайны природы, найти смыслъ бьтя. Будучи порабощенъ властью государства, онъ остается внутренно свободенъ, — именно силою этой свободы духа онъ разрушаетъ изжитая формы жизни и создаетъ новыя. 10
Челов-Ькъ дЬяшя, онъ создалъ для себя жизнь мучительно напряженную, порочную, но — прекрасную своей полнотой. Онъ возбудитель всЬхъ сощальныхъ болезней, из-врагценш плоти и духа, творецъ лжи и со-щальнаго лицем,Ьр1я, но — это онъ создалъ микроскопъ самокритики, который позволя-етъ ему со страшной ясностью видеть всЬ свои пороки и преступлешя, веб вольныя и невольныя ошибки свои, мал1зй1шя дви-жешя своего всегда и навыки, неудовлетво-реннаго духа. Великш гр'Ьшникъ передъ ближнимъ и, можетъ быть, еще болышй предъ самимъ собою, онъ — великомученикъ своихъ стре-мленш, которыя, искажая, разрушая его, ро-дятъ все новыя и новыя муки и радости бы-Ня. Духъ его, какъ проклятый Агасферъ, идетъ въ безграшнпе будущаго, куда-то къ сердцу космоса или въ холодную пустоту вселенной, которую онъ — можетъ быть — заполнить эманащей своей психо - физической энергш, создавъ — со временемъ — н-Ь-что недоступное представлешямъ разума сего дня. Инстинкту важны только утилитарные результаты развиНя культуры духа, только то, что увеличиваетъ внешнее, матер1аль-ное благополуч1е жизни, хотя бы это была явная и унизительная ложь. П
Для интеллекта процессъ творчества ва-женъ самъ по себе; интеллектъ глупъ, какъ солнце, онъ работаетъ безкорыстно. Былъ въ Россш некто Иванъ Болотни-ковъ, челов-Ькъ оригинальной судьбы: ребен-комъ онъ попалъ въ пл'Ьнъ къ татарамъ во время одного изъ ихъ набеговъ на окраинные города Московскаго царства, юношей былъ проданъ въ рабство туркамъ, — ра-боталъ на турецкихъ галерахъ, его выкупили изъ рабства венещанцы и, проживъ некоторое время въ аристократической Республике Дожей, онъ возвратился въ Россйо. Это было въ 1606 году; московсюе бояре только-что затравили талантливаго царя Бориса Годунова и убили умнаго смельчака, загадочнаго юношу, который, принявъ имя Дмитр1я, сына Ивана Грознаго, занялъ Мо-сковскш престолъ и, пытаясь перебороть аз1атсюе нравы московитянъ, говорилъ въ лицо имъ: «Вы считаете себя самымъ праведнымъ на-родомъ въ м1рф, а вы — развратны, злобны, мало любите ближняго и не расположены делать добро». Его убили, былъ выбранъ въ цари хитрый, двоедушный Шуйскш, князь Василш, явился второй самозванецъ, тоже выдававщш себя 12
за сына Грознаго, и вотъ въ Россда началась кровавая трагед!я политического распада, известная въ исторш подъ именемъ «Смуты». Иванъ Болотниковъ присталъ ко второму самозванцу, получилъ отъ него право команды неболыцимъ отрядомъ стороннцковъ самозванца и пошелъ съ ними на Москву, проповедуя холопамъ и крестьянамъ: «Бейте бояръ, берите ихъ женъ и все до-стояше ихъ. Бейте торговыхъ и богатыхъ людей, делите между собой ихъ имущество». Эта соблазнительная программа примитив-наго коммунизма привлекла къ Болотникову десятки тысячъ холоповъ, крестьянъ и бродягъ, они неоднократно били войска царя Васюия, вооруженныя и организованныя лучше ихъ; они осадили Москву и съ вели-кимъ трудомъ были отброшены отъ нея вой-скомъ бояръ и торговыхъ людей. Въ конце концовъ, этотъ первый мощный бунтъ крестьянъ былъ задцтъ потоками крови, Болотникова взяли въ пл-Ь'нъ, выкололи ему глаза и утопили его. Имя Болотникова не сохранилось въ памяти крестьянства, его жизнь и деятельность не оставила по себе ни песенъ, ни легендъ. И вообще въ устномъ творчестве русского крестьянства нетъ ни слова о десятилетней эпохе — 1602—1613 г.г. — кровавой 13
смуты, о которой историкъ говорить, какъ о «школ-Ь своевольства, безначал1я, полити-ческаго неразум1я, двоедуппя, обмана, легко-мысл1я и мелкаго эгоизма, неспособнаго оценить общихъ нуждъ». Но все это не оставило никакихъ сл’Ьдовъ ни въ быт-Ь, ни въ памяти русскаго крестьянства. Въ легендахъ Италш сохранилась память о фра-Дольчино, чехи помнятъ Яна Жижку, такъ же, какъ крестьяне Германщ Томаса Мюнцера, Флор1ана Гейера, а французы — героевъ и мучениковъ «Жакерш» и англичане имя Уоттъ Тейлора, — обо всЬхъ этихъ людяхъ въ народ'Ь остались п’Ьсни, легенды, разсказы. Русское крестьянство не знаетъ своихъ героевъ, вождей, фанатиковъ любви, справедливости, мести. Черезъ 50 л'Ьтъ посл'Ь Болотникова Донской казакъ Степанъ Разинь поднялъ крестьянство почти всего Поволжья и двинулся съ нимъ на Москву, возбужденный той лее идеей политическаго и экономическаго равенства. Почти три года его шайки грабили и резали бояръ и купцовъ, онъ выдерлшвалъ правильныя сражен ¿я съ войсками царя Алексея Романова, его бунтъ грозилъ поднять всю деревенскую Русь. Его разбили, потомъ четвертовали. Въ народной памяти о немъ осталось двТ-три п'Ьсни, но чисто народное происхождеше ихъ сомнительно, смыслъ же и
былъ непонятенъ крестьянству уже въ начал-fe XIX в-Ька. Не мен-fee мощнымъ и широкимъ по размаху былъ бунтъ, поднятый при Екатерин-fe Великой уральскимъ казакомъ Пугачевымъ, — «эта последняя попытка борьбы казачества съ режимомъ государства», какъ опред'Ьлилъ этотъ бунтъ историкъ С. Ф. Платоновъ. О Пугачев-fe тоже не осталось яркихъ воспоминанш въ крестьянств-fe, какъ и о всЬхъ другихъ, мен-fee значительныхъ, политическихъ достижешяхъ русскаго народа. О нихъ можно сказать буквально то же, что сказано историкомъ о грозной эпох-fe «Смуты»: «Bc-fe эти возсташя ничего не изм-Ьнили, ничего не внесли новаго въ механизмъ государства, въ строй понятш, въ нравы и стремлешя»... Къ этому суждешю уместно прибавить выводъ одного иностранца, внимательно на-блюдавшаго русскш народъ. «У этого народа н-Ьтъ исторической памяти. Онъ не знаетъ свое прошлое и даже, какъ будто, не хочетъ знать его». Великш князь Сергей Романовъ разсказалъ мн-fe, что въ 1913 году, когда праздновалось трехсотл-feTÍe ди-наетш Романовыхъ и царь Николай былъ въ Костром-fe, — Николай Михайловичъ — 15
тоже великш князь, Талантливый авторе цТлаго ряда солидныхъ историческихъ тру-довъ, — сказалъ царю, указывая на многотысячную толпу крестьянъ: «А ведь они совершенно таше же, какими были въ ХУII веке, выбирая на цар1-ство Михаила, таше же; это — плохо, какъ ты думаешь?» Царь промолчалъ. Говорятъ, онъ всегда молчалъ въ ответь на серьезные вопросы. Это — своего рода мудрость, если не является хитростью или — не вызвано стра-хомъ. Жестокость — вотъ, что всю жизнь изумляло и мучило меня. Въ чемъ, где корни человеческой жестокости? Я много думалъ наДъ этимъ и — ничего не понялъ, не понимаю. Давно, когда-то я прочиталъ книгу подъ зловещимъ заглав!емъ: «Прогрессъ, какъ эволющя жестокости». Авторъ, искусно подобравъ факты, дока-зывалТ), что съ развиНемъ прогресса люди все бол^е сладострастно мучаютъ другъ друга и физически, и духовно. Я читалъ эту книгу съ гнееомъ, не верилъ ей и скоро забылъ ея парадоксы. Но теперь, после ужасающаго безум1я европейской войны и кроваЬыхъ событш ре-
волюцги, Теперь эти едюе парадоксы все чаще вспоминаются мне. Но — я долженъ заметить, что въ русской жестокости эво-люцш, кажется, нетъ, формы ея, какъ будто, не изменяются. Летописецъ начала ХУII века разсказы-ваетъ, что въ его время такъ мучили: «насыпали въ ротъ пороху и зажигали его, а инымъ набивали порохъ снизу, женщинамъ прорезывали груди и, продевъ въ раны веревки, вешали на этихъ веревкахъ». Въ 18 и 19 годахъ то же самое делали на Дону и на Урале: вставивъ человеку — снизу — динамитный патронь, взрывали его. Я думаю, что русскому народу исключительно — таке же исключительно, какъ англичанину чувство юмора — свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и какъ бы испытывающей пределы че-ловеческаго терпешя къ боли, какъ бы изучающей цепкость, стойкость жизни. Въ русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, въ ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами психозъ, садизмъ, словами, которыя, въ сущности, и вообще ничего не объясняютъ. Насле;д1е алкоголизма? Не думаю, чтобъ русскш народе бьГлъ отравленъ ядОмъ алкоголя более другихъ на-родовъ Европы, хотя допустимо, что при 2 О русскомъ крестьянства 17
плохомъ питанш русскаго крестьянства ядъ алкоголя дЬйствуетъ на психику сильнее въ Россш, ч'Ьмъ въ другихъ странахъ, где питате народа обильнее и разнообразнее. Можно допустить, что на развитие зат-Ьй-ливой жестокости вл1яло чтете житш свя-тыхъ великомучениковъ, — любимое чтеше грамотеевъ въ глухихъ деревняхъ. Если бъ факты жестокости являлись вы-ражешемъ извращенной психологш единицъ, — о нихъ можно было не говорить, въ этомъ случай они матер1алъ псих1атра, а не бытописателя. Но я имею въ виду только коллективныя забавы муками человека. Въ Сибири крестьяне, выкопавъ ямы, опускали туда — внизъ головой — пл'Ьнныхъ красноармейцевъ, оставляя ноги ихъ — до коленъ — на поверхности земли; потомъ они постепенно засыпали яму землею, сл'Ь-дя по судорогамъ ногъ, кто изъ мучимыхъ окажется выносливее, живучее, кто задохнется позднее другихъ. Забайкальсте казаки учили рубке молодежь свою на пл'Ьнныхъ. Въ Тамбовской губернш коммунистовъ пригвождали железнодорожными костылями въ левую руку и въ левую ногу къ деревьямъ на высоте1 метра надъ землею и наблюдали, какъ эти — нарочито неправильно распятые люди — мучаются.
Вскрывъ пленному животъ, вынимали тонкую кишку и, прибивъ ее гвоздемъ къ дереву или столбу телеграфа, гоняли человека ударами вокругъ дерева, глядя, какъ изъ раны выматывается кишка. Раздевъ шгЬн-наго офицера донага, сдирали съ плечъ его куски кожи, въ форме погонъ, а на место звездочекъ вбивали гвозди; сдирали кожу по лишямъ портупей и лампасовъ — эта операщя называлась «одеть по форме». Она, несомненно, требовала немало времени и большого искусства. Творилось еще много подобныхъ гадостей, отвращеше не позволяетъ увеличивать количества описанш этихъ кровавыхъ забавъ. Кто более жестокъ: белые или красные? Вероятно — одинаково, ведь, и те и дру-пе — русск1е. Впрочемъ, на вопросъ о сте-пеняхъ жестокости весьма определенно от-вечаетъ истор!я: наиболее жестокъ — наиболее активный... Думаю, что нигде не бьютъ жешцинъ такъ безжалостно и страшно, какъ въ русской деревне, и, вероятно, ни въ одной стране нетъ такихъ вотъ пословицъ-сове-товъ: «Бей жену обухомъ, припади да понюхай — дышитъ? — морочитъ, еще хочетъ». 19
«Жена дважды мйла бываетъ: когда въ домъ ведутъ, да когда въ могилу несутъ». «На бабу да на скотину суда н'Ьтъ». «Ч'Ьмъ больше бабу бьешь, т1змъ щи вкуснее». Сотни такихъ афоризмовъ, — въ нихъ заключена веками нажитая мудрость народа, — обращаются въ деревне, эти советы слышатъ, на нихъ воспитываются д'Ь'ти. Детей бьютъ тоже очень усердно. Желая ознакомиться съ характеромъ преступности населешя губернш Московскаго округа, я просмотрЪлъ «Отчеты Московской Судебной Палаты» за десять л1зтъ — 1901—1910 г. — и былъ подавленъ количествомъ истязашй детей, а также и другихъ формъ преступле-нш противъ малол'Ьтнихъ. Вообще въ Рос-сш очень любятъ бить, все равно — кого. «Народная мудрость» считаетъ битаго человека весьма ценнымъ: «За битаго двухъ не-битыхъ даютъ, да и то не берутъ». Есть даже поговорки, который считаютъ драку необходимымъ условгемъ полноты жизни. «Эхъ, жить весело, да — бить некого». Я спрашивалъ активныхъ участниковъ гражданской войны: не чувствуютъ ли они некоторой неловкости, убивая Другъ друга? Нетъ, не чувствуютъ. 20
«У него — ружье, у меня •— ружье, значить — мы равные; ничего, побьешь другъ друга — земля освободится». Однажды я получилъ на этотъ вопросъ ответь крайне оригинальный, мне даль его солдатъ европейской войны, ныне онъ ко-мандуетъ значительнымъ отрядомъ красной армш. — Внутренняя война — это ничего! А вотъ междуусобная, противъ чужихъ — трудное дело для души. Я вамъ, товарищъ, прямо скажу: русскаго бить легче. Народу у насъ много, хозяйство у насъ плохое; ну, сожгуть деревню, — чего она стоить! Она и сама сгорала бы въ свой срокъ. И, вообще, это наше внутреннее дело, вроде манев-ровъ, для науки, такъ сказать. А вотъ, когда я вначале той войны попаль въ Прус-сно — Боже, до чего жалко было мне та-мошнш народъ, деревни ихше, города и вообще хозяйство! Какое величественное хозяйство раззоряли мы по неизвестной причине. Тошнота!.. Когда меня ранили, такъ я почти радъ быль, — до того тяжело смотреть на безобраз1е жизни. Потомъ — по-палъ я на Кавказъ къ Юденичу, тамъ турки и друпя черномазыя личности. Беднейшш народъ, добряки, улыбаются, знаете, — неизвестно почему. Его бьютъ, а онъ улыбается. Тоже — жалко, ведь, и у нихъ, у 2\
каждаго есть свое заняые, своя привязка къ жизни.... Это говорилъ человЪкъ, по-своему гуманный, онъ хорошо относится къ своимъ сол-датамъ, они, видимо, уважаютъ и далее лю-бятъ его, и онъ любить свое военное дело. Я попробовалъ разсказать ему кое-что о Россш, о ея значенш въ м!ре, — онъ слу-шалъ меня задумчиво, покуривая папиросу, потомъ глаза у него стали скучные, вздох-нувъ, онъ сказалъ: — Да, конечно, держава была спещальная, даже вовсе необыкновенная, ну, а теперь, по-моему, окончательно впала въ негодяйство! Мне кажется, что война создала немало людей, подобныхъ ему, и что начальники безчисленныхъ — и без смысл енныхъ — бандъ, люди этой психологш. Говоря о жестокости, трудно забыть о характер^ еврейскихъ погромовъ въ Россш. 'Готъ фактъ, что погромы евреевъ разрешались имевшими власть злыми идютами — никого и ничего не оправдываетъ. Разрешая бить и грабить евреевъ, идюты не внушали сотнямъ погромщиковъ: отрезайте еврейкамъ груди, бейте ихъ детей, вбивайте 22
гвозди въ черепа евреевъ, — все эти кровавый мерзости надо разсматривать, какъ «проявлеше личной инициативы массъ». Но — где же — наконецъ — тотъ добродушный, вдумчивый русскш крестьянинъ, неутомимый искатель правды и справедливости, о которомъ такъ убедительно и красиво разсказывала м1ру русская литература XIX века? Въ юности моей я усиленно искалъ такого человека по деревнямъ Россш и — не на-шелъ его. Я встретилъ тамъ суроваго реалиста и хитреца, который — когда это выгодно ему — прекрасно умеетъ показать себя простакомъ. По природе своей онъ не глупъ и самъ хорошо знаетъ это. Онъ со-здалъ множество печальныхъ песенъ, гру-быхъ и жестокихъ сказокъ, создалъ тысячи пословицъ, въ которыхъ воплощенъ опытъ его тяжелой жизни. Онъ знаетъ, что «мужикъ не глупъ, да — м1ръ дуракъ» и что «м1ръ силенъ, какъ вода, да глупъ,. какъ свинья». Онъ говорить: «не бойся чертей, бойся людей». «Бей своихъ, — чуж1е бояться будутъ». О правде онъ не очень высокаго мнешя: «Правдой сыть не будешь». «Что въ томъ, что ложь, коли сыто живешь». «Правдивый, какъ дуракъ, также вреденъ». Чувствуя себя человекомъ, способнымъ на 23
всякш трудъ, онъ говорить: «Бей русского, -— часы сд’Ьлаетъ». А бить надо потому, что «каждый день кть не лень, а работать не охота». Такихъ и подобныхъ афоризмовъ у него тысячи, онъ ловко умнеть пользоваться ими, съ детства онъ слышитъ ихъ и Съ детства убеждается, какъ много заключено въ нихъ резкой правды и печали, какъ много насмешки наДъ собою и озлоблешя противъ людей. Люди — особенно люди города — очень мешаютъ ему жить, онъ считаетъ ихъ лишними на земле, буквально удобренной потомъ и кровью его, на земле, которую онъ мистически любить, непоколебимо верить и чувствуете», что съ этой землей онъ крепко спаянъ плотью своей, что она его кровная собственность, разбойнически отнятая у него. Онъ задолго раньше лорда Байрона зналъ, что «потъ крестьянина стоить усадьбы помещика». Литература наро-долюбцевъ служила целямъ политической агитацш и поэтому идеализирована мужика. Но уже въ конце Х1Х-го столетня отноше-ше литературы къ деревне и крестьянину начало решительно изменяться, стало менее жалостливыми и более правдивымъ. Начало новому взгляду на крестьянство положили Антонъ Чеховъ разсказами «Въ овраге» и «Мужики». 24
Въ первыхъ годахъ ХХ-го столеНя являются разсказы лучшаго изъ современныхъ русскихъ художниковъ слова, Ивана Бунина.' Его «Ночной разговоров» и другая превосходная по красоте языка и суровой правдивости повесть «Деревня», утвердили новое, критическое отношеше къ русскому крестьянству. О Бунине въ Россш говорятъ, что онъ, какъ дворянинъ, относится къ мужику пристрастно и Даже враждебно. Разумеется, это неверно — Бунинъ прекрасный худож-никъ и только. Но въ русской литературе текущаго века есть более резк1я и печальный свидетельства о жуткой деревенской темноте — это «Юность», повесть, написанная талантливымъ крестьяниномъ Орловской губернш Иваномъ Вольнымъ, это разсказы московскаго крестьянина Семена Подъячева, а также разсказы сибирн скаго крестьянина Всеволода Иванова, молодого писателя исключительной яркости и силы. Этихъ людей. едва ли можно заподозрить въ предвзятомъ и враждебномъ отношенш къ среде, родной имъ по плоти и крови, — къ среде, связь съ которой ими еще не порвана. Имъ более, чемъ кому-либо иному, известна и понятна жизнь крестьянства, 25
горе и грубыя радости деревни, слепота ея разума и жестокость чувства. Въ заключеше этого невеселаго очерка я приведу разсказъ одного изъ участниковъ научной экспедицш, работавшей на Урале въ 1921 году. Крестьянинъ обратился къ членамъ экспедицш съ такимъ вопросомъ: — Вы люди ученые, скажите, какъ мне быть, зар'Ьзалъ у меня башкиръ корову, я башкира, конечно, убилъ, а после того самъ свелъ корову у его семьи, такъ вотъ: будетъ мне за корову наказаше? Когда его спросили: а за убшство человека разве онъ не ждетъ наказашя — мужикъ спокойно ответилъ: — Это — ничего, человекъ теперь дешевъ. Характерно здесь слово «конечно», оно свидетельствует^ что убшство стало де-ломъ простымъ, обычнымъ. Это — отраже-ше гражданской войны и бандитизма. А вотъ это образецъ того, какъ — иногда — воспринимаются новыя • для деревенскаго разума идеи. Сельскш учитель, сынъ крестьянина, пи-шетъ мне: «Такъ какъ знаменитый ученый Дарвинъ установилъ научно необходимость безпощадной борьбы за существован!е и ничего не имеетъ противъ уничтожешя сла-быхъ и безполезныхъ людей, а въ древнее время стариковъ отвозили въ овраги на 26
смерть отъ голода или посадивъ на дерево стряхивали оттуда, чтобы они расшиблись, — то: протестуя противъ такой жестокости, я предлагаю уничтожать безполезныхъ людей мерами более сострадательнаго характера. Наприм’Ьръ — окармливать ихъ ч1змъ-нибудь вкуснымъ и такъ далее. Эти меры смягчали бы повсеместную борьбу за су-ществоваше, то-есть пр1емы ея. Такъ же следуетъ поступить со слабоумными идюта-ми, съ сумасшедшими и преступниками отъ природы, а можетъ быть, и съ неизлечимо больными, горбатыми, слепыми и проч. Такое законодательство, конечно, не понравится нашей ноющей интеллигенцш, но пора уже перестать считаться съ ея консервативной и контръ-революцюнной идеоло-пей. Содержание безполезныхъ людей обходится народу слишкомъ дорого и эту статью расхода нужно сократить до нуля». Много сейчась въ Россш пишется такихъ и подобныхъ проектовъ, писемъ, докладовъ, — очень они удручаютъ, но и они, не взирая на ихъ уродство, заставляютъ чувствовать, что мысль деревни пробуждена, и хотя ра-ботаетъ неумело, однако, работаетъ въ на-правленш, совершенно новомъ для нея: деревня пытается мыслить о государстве въ его целомъ. 27
Существуетъ мнете, что русскш крестья-нинъ какъ-то особенно глубок©' релипозенъ. Я никогда не чувствовалъ этого, хотя, кажется, достаточно внимательно наблюдалъ духовную жизнь народа. Я думаю, что че-лов'Ькъ безграмотный и не привыкшш мыслить, не можетъ быть истиннымъ теистомъ или атеистомъ и что путь къ твердой, глубокой вере лежитъ черезъ пустыню нев-Ьр1я. Беседуя съ верующими крестьянами, присматриваясь къ жизни различныхъ сектъ, я видЪлъ прежде всего органическое, слепое недов,Ьр1е къ поискамъ мысли, къ ея работе, наблюдалъ умонастроеше, которое сле-дуетъ назвать скептицизмомъ невежества. Въ стремленш сектантовъ обособиться, отойти въ сторону отъ государственной церковной организации мною всегда чувствовалось отрицательное отношеше не только къ обрядамъ и — всего меньше — къ догма-тамъ, а вообще къ строю государственной и городской жизни. Въ этомъ отрицанш я не могъ уловить какой-либо оригинальной идеи, признаковъ творческой мысли, искашя но-выхъ путей духа. Это просто пассивное и безплодное отрицаше явленш и событш, связь и значение которыхъ мысль, разв,итая слабо, не можетъ понять. Мне кажется, что револющя вполне .определенно доказала ошибочность убеждешя 28
въ глубокой религиозности крестьянства въ Россш. Я не считаю значительными факты устройства въ сельскихъ церквахъ театровъ и клубовъ, хотя это делалось — иногда — не потому, что не было пом-Ьщешя, более удобнаго для театра, а — съ явной целью демонстрировать свободомыойе. Наблюдалось и более грубо кощунственное отно-шеше ко храму, — его можно объяснить враждой къ «попамъ», желашемъ оскорбить священника, а порою дерзкимъ и наивнымъ любопытствомъ юности: что со мною бу-детъ, если я оскорблю вотъ это, всеми чтимое? Несравненно значительнее такге факты: разрушение глубоко чтимыхъ народомъ монастырей, — древней Клево-Печерской Лавры и сыгравшаго огромную историческую и религюзную роль Троице-Серпевскаго монастыря, — не вызвало въ крестьянстве ни протестовъ, ни волненш, — чего уверенно ждали некоторые политики. Какъ будто эти центры релщпозной жизни вдругъ утратили свою магическую силу, привлекавшую верующихъ со всехъ концовъ обширной русской земли:. А ведь сотни тысячъ пудовъ хлеба, спрятаннаго отъ голодной Москвы и Петербурга, деревня защищала съ оружгемъ въ рукахъ, не щадя своей жизни. Когда провинщальные советы вскрывали 29
«йетл'Ьнныя», высоко чтимыя наро/^омъ мощи, — народъ отнесся и къ этимъ актамъ совершенно равнодушно, съ молчаливымъ, тупымъ любопытствомъ. ВскрыНя мощей производились крайне безтактно и часто въ очень грубыхъ формахъ — съ активнымъ учасыемъ инородцевъ, инов'Ьрцевъ, съ гру-бымъ издЬвательствомъ надъ чувствами в-Ь-рующихъ въ святость и чудотворную силу мощей. Но — и это не возбудило проте-стовъ со стороны людей, которые еще вчера преклонялись передъ гробницами «чудотвор-цевъ». Я опросилъ не одинъ десятокъ оче-видцевъ и участниковъ разоблачешя церков-наго обмана: что чувствовали они, когда передъ глазами, вм-Ьсто нетл'Ьннаго и благо-ухающаго т-Ьла, являлась грубо сделанная кукла или открывались полуистл'Ьвппя кости?. Одни говорили, что совершилось чудо: свя-тыя т'Ьла, зная о поруганш, зат-Ьянномъ не-в-Ьрами, покинули гробницы свои и скрылись. Друпе утверждали, что обманъ былъ устроенъ монахами лишь тогда, когда имъ стало известно о нам-Ьренш властей уничтожить мощи: «они вынули настоящая не-тл'Ьнныя мощи и заменили ихъ чучелами». Такъ говорятъ почти одни только' представители старой, безграмотной деревни. Бо-л'Ье молодые и грамотные крестьяне призна-ютъ, конечно, что обманъ былъ, и говорятъ: 30
— Это хорошо сделано, — однимъ обма-номъ меньше. — Но затЬмъ у нихъ являются такая мысли, — я воспроизвожу ихъ буквально, какъ он'Ь записаны мною. — Теперь, когда монастырсюе фокусы открыты — докторовъ надо пощупать и раз-ныхъ ученыхъ —: ихъ д-Ьла открыть народу. Нужно было долго убеждать моего собеседника, чтобы онъ объяснюсь смыслъ сво-ихъ словъ. Нисколько смущаясь, онъ сказал ъ : — Конечно, вы не верите въ это ... А го-ворятъ, что теперь можно отравить в-Ьтеръ ядомъ и — конецъ всему живущему и человеку, и скоту. Теперь — все озлобились, жалости ни въ комъ н-Ьть ... Другой крестьянину членъ уЬзднаго совета, называющей себя коммунистомъ, еще более углубилъ эту тревожную мысль. — Намъ никакихъ чудесъ не надо. Мы желаемъ жить при ясномъ св-Ьт-Ь, безъ опа-сенш, безъ страха. А чудесъ затеяно — много. Решили провести электрическш св'Ьтъ по деревнямъ, говорятъ: пожаровъ меньше будетъ. Это — хорошо, дай Богъ! Только, какъ бы ошибокъ не делали, повернуть какой-нибудь винтикъ не въ ту сторону и — вся деревня вспыхнула огнемъ. Видите, чего опасно? Къ этому скажу: городской народъ — хитеръ, а деревня дура, об- 31
мануть ее легко. А тутъ — затеяно большое Д'Ьло. Солдаты сказывали, что на войн-Ь электрическимъ св-Ьтомъ ц-Ьлые полки убивали. Я постарался разеЬять страхъ Калибана — и услышалъ отъ него разумный слова: — Одинъ все знаетъ, а другой ■—■ ничего; въ этомъ и начало всякаго горя. Какъ я могу верить, ежели ничего не знаю? Жалобы деревни на свою темноту раздаются все чаще, звучатъ все бол’Ье тревожно. Сибирякъ, энергичный парень, органи-заторъ партизанскаго отряда въ тылу Колчака, угрюмо говорить: — Не готовь нашъ народъ для событш. Шатается туда и сюда, сл'Ь’пъ разумомъ. Разбили мы отрядъ колчаковцевь, три пулемета отняли, пушечку, обозишко небольшой, людей перебили съ полсотни у ,Нихъ, сами потеряли семьдесятъ одного, сидимъ, отдыхаемъ, вдругъ ребята мои спрашиваютъ меня: а что, не у Колчака ли правда-то? Не про-тивъ ли себя идемъ?1) Да и )самъ я иной день какъ баранъ живу — ничего не понимаю. Распря везд'Ь! МнЬ докторъ одинъ въ Томск-Ь — хорошш челов-Ькъ, — гово-рилъ про васъ, что вы еще съ девятьсотъ *) Въ Сибири, въ Кустана'Ь, отрядъ крестьянъ-партизанъ переходилъ отъ болыпевиковъ къ Колчаку и обратно двадцать одинъ разъ. 32
ПЯтаго года японцамъ служите за большая деньги. А одинъ пленный, колйаковскш сол-датъ изъ матросовъ, раненый, доказывалъ намъ, что Ленцнъ н1змцамъ на руку играетъ. Документы у него были и доказано въ нихъ, что им-Ьлъ Ленинъ переписку о деньгахъ съ немецкими генералами. Я вел1злъ солдата разстр1злять, чтобы онъ народъ не смущалъ, — а все-таки, долго на душ-fe неспокойно было. Ничего толкомъ не знаешь — кому в'Ьрить? Bc-fe противъ всЬхъ. И себ-fe в-брить боязно. Не мало бес-Ьдъ велъ я съ крестьянами па разный темы и въ общемъ он-fe вызвали у меня тяжелое впечатл-feHÍe: люди много ви-дятъ, но — до отчаяшя мало понимаютъ. Въ частности, беседы о мощахъ показали мн-fe, что вскрытый обманъ церкви усилилъ подозрительное и недоверчивое отношеше деревни къ городу. Не къ духовенству, не къ власти, а именно къ городу, какъ сложной организацш хитрыхъ людей, которые жи-вутъ трудомъ и хлебомъ деревни, д1злаютъ множество безполезныхъ крестьянину вещей, всячески стремятся обмануть его и ловко обманываютъ. Работая въ комиссш по ликвидацш безграмотности, я бес-Ьдовалъ однажды съ группой подгороднихъ Петербургскихъ крестьянъ на тему объ усп-Ьхахъ науки и техники. 3 О русскомъ крестьянства 33
— Такъ, — Сказалъ оДинъ Слушатель, бородатый красавецъ, — по воздуху галками научились летать, подъ водой щуками пла-ваемъ, а на земл'Ь' ж,ить не ум-Ьемъ. Сна-чала-то на земл-Ь надо бы твердо устроиться, а на воздух’Ь — поогЬ. И денегъ бы не тратить на эти забавки! Другой сердито добавил!»: — Пользы намъ отъ фокусовъ этихъ н'Ьтъ, а — расходъ большой и людьми, и деньгами. Мн1з подковы надо, топоръ, у меня гвоздей н-Ьтъ, а вы тутъ на улицахъ памятники ставите — баловство это! — Ребятишекъ одбть не во что, а у васъ вездЬ флаги болтаются ... И въ заключеше, посл-Ь Длительной, жестокой критики городскихъ «забавокъ», бородатый мужика» сказала», вздыхая: — Если бы револющю мы сами делали, — давно бы на земл'Ь тихо стало и порядокъ быль бы ... Иногда отношеше къ горожанамъ выражается въ такой простой, но радикальной форм’Ь: — Срезать надо съ земли веЬхъ образо-ванныхъ, тогда намъ, дуракамъ, легко жить будетъ, а то — замаяли вы насъ! Въ 1919 году мшгЬйшш деревенскш житель покойно разулъ, раздЬлъ и вообще 34
обобралъ горожанина, выманивая у него на хлебъ и картофель все, что нужно и не нужно деревне. Не хочется говорить о грубо насмешли-вомъ, мстительномъ издевательстве, кото-рымъ деревня встречала голодныхъ людей города. Всегда выигрывая на обмене, крестьяне — въ большинства — старались и умели придать обману унизительный характеръ милостыни, которую они — нехотя — да-ютъ барину, «прожившемуся на революцш». Замечено было, что къ рабочему относились не то, чтобы къ человечине, но осторожнее. Вероятно, осторожность эта объясняется анекдотическимъ сов-Ьтомъ одного' крестьянина другому: — Ты съ нимъ — осторожнее, онъ, го-ворятъ, где-то Совдепъ держалъ. Интеллигентъ почти неизбежно подвергался моральному истязанйо. Напримеръ: установивъ после долгаго спора точныя услов1я обмена, мужикъ или баба равнодушно говорили человеку, у котораго дома дети въ цынге: — Нетъ, иди съ Богомъ. Раздумали мы, не дадимъ картофеля ... Когда человекъ говорилъ, что слишкомъ долго приходится ждать, онъ получалъ въ ответь злопамятныя слова: 3* 35
— Мы — бывала, вашихъ милостей ещё больше ждали. Да, ч'Ьмъ другимъ, а великодупнемъ русский крестьянина» не отличается. Про него можно сказать, что онъ не злопамятенъ: онъ не ломнитъ зла, творимаго имъ самимъ, да, кстати, не помнить и добра, содеяннаго въ его пользу другимъ. Одинъ инженеръ, возмущенный отноше-шемъ крестьянъ къ группе1 городскихъ жителей, которые приплелись въ деревню подъ осеннимъ дождемъ и долго не могли найти места, где бы обсушиться и отдохнуть, — инженеръ, работавшш въ этой деревне' на торфу, сказала» крестьянамъ речь о заслу-гахъ интеллигенцш въ исторш политическая освобождешя народа. Онъ получилъ изъ устъ русоволосого, голубоглазая' славянина сухой ответь: — Читали мы, что действительно ваши довольно пострадали за политику, только ведь это вами же и писано. И ведь вы по своей воле на револющю шли, а не по найму отъ насъ — значить, мы за горе ваше не отвечаемъ — за все Богъ съ вами разсчитается... Я не привелъ бы этихъ словъ, если бы не считалъ ихъ типичными — въ различныхъ сочеташяхъ я лично слышалъ ихъ десятки разъ. 36
Но необходимо отмйтить, что унижете хитроумнаго горожанина передъ деревней имйло для нея очень серьезное и поучительное значеше: деревня хорошо поняла зависимость города отъ нея, до этого1 момента она чувствовала только свою зависимость отъ города. Въ Россш — небывалый, ужасающш го-лодъ, онъ убиваетъ десятки тысячъ людей, убьетъ миллюны. Эта драма возбуждаетъ сострадаше даже у людей, относящихся враждебно къ Россш, странй, гдй, по словамъ одной американки, «всегда холера или революция». Какъ относится къ этой драмй руссшй, сравнительно пока еще сытый, кре-стьянинъ? — «Не плачутъ въ Рязани о Псковскомъ неурожай», — отвйчаетъ онъ на этотъ во-просъ старинной пословицей. — «Люди мрутъ — намъ дороги трутъ», — сказалъ мнй старикъ новгородецъ, а его сынъ, красавецъ, курсантъ военной школы, развилъ мысль отца такъ: — Несчастье — большое и народу вымретъ — много. Но — кто вымретъ? Слабые, трепанные жизнью; тймъ, кто живъ останется, въ пять разъ легче будетъ. Вотъ голосъ подлиннаго русскаго крестья- 37
нина, которому принадлежитъ будущее. Че-лов-Ькъ этого типа разсуждаетъ спокойно и весьма цинично, онъ чувствуетъ свою силу, свое значеше. — Съ мужикомъ — не совладаешь, — говорить онъ. — Мужикъ теперь понялъ: въ чьей рук-Ь хл'Ьбъ, въ той и власть, и сила. Это говорить крестьянинъ, который «встр'Ьтилъ политику нацюнализацш сокра-щешемъ посТвовъ какъ разъ настолько, чтобъ оставить городское населеше безъ хл-Ьба и не дать власти ни зерна на вы-возъ за границу»!). — Мужикъ, какъ л'Ьсъ: его и жгутъ, и рубятъ, а онъ самосбвомъ растетъ, да растетъ, — говорилъ мн-Ь крестьянинъ, прь ■Ьхавшш въ сентябре изъ Воронежа въ Москву за книгами по вопросамъ сельскаго хозяйства. — У насъ не заметно, чтобъ война убавила народу. А теперь вотъ, го-ворятъ, миллюны вымрутъ, — конечно, заметно станетъ. Ты считай хоть по дв-Ь десятины на покойника — сколько освободится земли? То-то. Тогда мы такую работу покажемъ — весь св-Ьтъ ахнетъ. Мужикъ работать умЪетъ, только дай ему — на чемъ. Онъ забастовокъ не устраиваетъ, — этого земля не позволяетъ ему! *) Изъ р’Ьчи Л. Каменева на IX Съ’Ьзд'Ь Сов’Ьтовъ въ декабре 1921 г. 38
Въ общемъ, сытное и полусытное крестьянство относится къ трагедш голода спокойно, какъ издревле привыкло относиться къ стихшнымъ бйдств1ямъ. А въ будущее крестьянинъ смотритъ все бол'Ье уверенно, и въ тон-Ь, которымъ онъ начинаетъ говорить, чувствуется челов'Ькъ, сознающш себя единственнымъ и д'Ьйствительнымъ хозяи-номъ русской земли. Очень любопытную систему областного хозяйства развивалъ передо мной одинъ ря-занецъ: — Намъ, другъ, болынихъ фабрикъ не надо, отъ нихъ только бунты и всякш раз-вратъ. Мы бы такъ устроились: сукновальню, челов"Ькъ на сто рабочихъ, кожевню — тоже не большую, и такъ все бы маленьшя фабрики, да подальше одна отъ другой, чтобы рабоч1е-то не скоплялись въ одномъ мй-ст*Ь, и такъ бы, потихоньку, всю губершю обстроить небольшими заводиками, а другая губершя — тоже такъ. У каждой — все свое, никто ни въ чемъ не нуждается. И рабочему сытно жить и веЬмъ — спокойно. Рабочш — онъ жадный, ему все подай, что онъ видитъ, а мужикъ — малымъ до-воленъ ... — Мнопе ли думаютъ такъ? — спро-силъ я. 39
— Думают'ъ некоторые, кто поумнее. — Рабочихъ-то не любите? — Зач’Ьмъ? Я только говорю, что без-покойный это народъ, когда въ болыномъ скопленш онъ. Разбивать ихъ надо на малый артели, тамъ сотня, тутъ сотня ... А отношеше крестьянъ къ коммунисгамъ — выражено, по моему мн’Ь'шю, всего искреннее и точнее въ совете, данномъ односельчанами моему знакомому крестьянину, талантливому поэту: — Ты, Иванъ, смотри, въ коммуну не поступай, а то мы у тебя и отца и брата заре-жемъ, да — кроме того — и соседей обоихъ тоже. — Сосе;дей-то за что? — Духъ вашъ искоренять надо. Каюе же выводы делаю я? Прежде всего: не следуетъ принимать ненависть къ подлости и глупости за недоста-токъ дружескаго внимашя къ человеку, хотя подлость и глупость не существуютъ вне человека. Я очертилъ — такъ, какъ я ее понимаю, среду, въ которой разыгралась и разыгрывается трагед1я русской револю-цш. Это — среда полудикихъ людей. Жестокость формъ революцш я объясняю 40
исключительной жестокостью русскаго народа. Когда въ «зверстве» обвиняютъ вождей революции — группу наиболее активной интеллигенции — я разсматриваю эти обвиненья, какъ ложь и клевету, неизбе'жныя въ борьба политическихъ партш, или — у людей честныхъ — какъ добросовестное заблужденье. Напомню, что всегда и всюду особенно злыя безстыдныя формы принимаетъ ложь обиженныхъ и побежденныхъ. Изъ этого отнюдь не следуетъ, что я считаю священной и неоспоримой правду победителей. Нетъ, я просто хочу сказать то, что хорошо знаю и что — въ мягкой форме — можно выразить словами печальной, но — истинной правды: какими бы идеями ни руководились люди, — въ своей практической деятельности они все еще остаются зверями. И часто — бешеными, причемъ иногда бешенство объяснимо страхомъ. Обвиненья въ эгоистическомъ своекорыстш, честолюбьи и безчестности я считаю вообще неприменимыми ни къ одной изъ группъ русской интеллигенцш — неосновательность этихъ обвиненш прекрасно знаютъ все те, кто ими оперируетъ. Не отрицаю, что политики наиболее грешные люди изъ всехъ окаянныхъ греш- 41
никовъ земли, но — это потому, что хараК,-теръ д-Ьятельности неуклонно обязываетъ ихъ руководствоваться ¡езуитскимъ принципомъ «ц'Ьль оправдываетъ средство». Но люди искренно любяпце и фанатики идеи нередко сознательно искажаютъ душу свою ради блага другихъ. Это особенно приложимо къ большинству русской активной интеллигенцш — она всегда подчиняла во-просъ качества жизни интересамъ и потреб-ностямъ количества первобытныхъ людей. Т1зхъ, кто взялъ на себя каторжную, Гер1-кулесову работу очистки Авпевыхъ коню-шенъ русской жизни, я не могу считать «мучителями народа», — съ моей точки зр1з-шя они — скорее жертвы. Я говорю это, исходя изъ крепко сло-жившагося уб-Ьждешя, что вся русская ин-теллигенц1я, почти ц’Ьлый в'Ькъ мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый руссшй народъ, л-Ьниво, нерадиво и без-таланно лежавшш на своей земл'Ь, — вся интеллигенщя является жертвой истор!и прозябашя народа, который ухитрился жить изумительно нищенски на земл1з, сказочнобогатой. Русскш крестьянинъ, здравый смыслъ котораго нын1з пробужденъ револю-ц!ей, могъ бы сказать о своей интеллиген-цш: глупа, какъ солнце, работаетъ такъ же безкорыстно. 42
Онъ, конечно, не скажетъ этого, ибо ему еще не ясно р-бшающее значеше интеллек-туальнаго труда. Почти весь запасъ интеллектуальной энергш, накопленной Росщей въ XIX в., израсходованъ револющей, растворился въ крестьянской масс-б. Интеллигентъ, производитель духовнаго хл-бба, рабочш, творецъ механизма городской культуры, постепенно и съ быстротой, все возрастающей, поглощается крестьянствомъ, и оно жадно впитываетъ все полезное ему, что создано за эти четыре года бешеной работы. Теперь можно съ ув-бренностью сказать, что, ц-бною гибели интеллигенции и рабочаго класса, русское крестьянство ожило. Да, это стоило мужику дорого, и онъ еще не все заплатилъ, трагед1я не кончена. Но револющя, совершонная ничтожной — количественно — группой интеллигенции, во гла-в-б н-бсколькихъ тысячъ воспитанныхъ ею рабочихъ, эта револющя стальнымъ плугомъ взбороздила всю массу народа такъ глубоко, что крестьянство уже едва ли можетъ возвратиться къ старымъ, въ прахъ и навсегда, разбитымъ формамъ жизни; какъ евреи, выведенные Моисеемъ изъ рабства Египетска-го, вымрутъ полудите, глупые, тяжелые люди русскихъ сель и деревень — вс-6 т-б, по- 43
чти страшные люди, о которыхъ говорилось выше, и место ихъ займетъ новое племя — грамотныхъ, разумныхъ, бодрыхъ людей. На мой взглядъ это будетъ не очень «милый и симпатичный русскш народъ», но это будетъ — наконецъ — деловой народъ, недоверчивый и равнодушный ко всему, что не имеетъ прямого отношешя къ его по-требностямъ. Онъ не скоро задумается надъ теор!ей Эйнштейна и научится понимать значеше Шекспира или Леоннардо да-Винчи, но, вероятно, онъ дастъ денегъ на опыты Штей-наха и, несомненно, очень скоро усводтъ значеше электрофикацш, ценность ученаго агронома, полезность трактора, необходимость иметь въ каждомъ селе хорошаго доктора и пользу шоссе. У него разовьется хорошая историческая память и, памятуя свое недавнее мучительное прошлое, онъ — на первой поре строительства новой жизни — станетъ относиться довольно недоверчиво, если не прямо враждебно, къ интеллигенту и рабочему, воз-будителямъ различныхъ безпорядковъ и мятежей. И городъ, неугасимый костеръ требовательной, все изследующей мысли, источ-никъ раздражающихъ, не всегда понятныхъ явленш и событш, не скоро заслужить спра- 44
веДлйвую Оценку со стороны этого человека, не скоро будетъ понятъ имъ, какъ мастерская, где непрерывно вырабатываются новыя идеи, машины, вещи, назначеше ко-торыхъ — облегчить и украсить жизнь народа. Вотъ схема моихъ впечатлений и мыслей о русскомъ народе.
История,литература,Максим Горький,статья,о русском крестьянстве,длиннопост,очень длиннопост,сквозь время,Реактор познавательный
Еще на тему
Россия - держава специальная, в чем-то даже необыкновенная. Но никак не может выйти из негодяйства.
Его , Горького, понять можно - он практически свидетелем был Кровавого воскресенья 9-ого января, пытался предотвратить кровопролитие...
Молодец, Скабичевский, садись, пять!
Тем более, что авторам за количество знаков платили. Тот же Дюма сначала стремительно закрутил основной сюжет "Графа Монте-Кристо" в первом томе, а потом практически весь второй том сопли размазывал да второстепенных героев плодил.
Речь, скорее, не о недоверии к кому-то по конкретному признаку, будь то умники из города или ещё кто-то. Речь о недоверии к людям извне этой самой деревни, людям не таким, как они сами. Недоверии, во многом, исторически оправданном. Эти люди время от времени приходят и говорят что-то вроде: "Вы не очень умные, мы вас научим жить хорошо через десять лет, а продовольствие отдайте сейчас". И не важно, это обещание светлого будущего в колхозах или призыв хранить деньги на сберкнижке.
Впрочем, городские люди точно так же не доверяют условным банкирам, чиновникам и проч. Т.е. это черта не крестьянства, а, наверное, т.н. восточного славянства.
Никакого не восточного славянства, а всего постсовка (в той или иной мере). Да, в национальных республиках были отличия, но в целом коммунота приучила людей, что их всю жизнь наебывали. Потому не надо наговаривать на славян.
Москва 1937 Фейхтвангера
А сейчас в связи с обострением исторической шизы у нашей бабушки Путанги (с половыми органами дедушки) высока вероятность того, что ее внесут в список экстремистской литературы. Ибо от ее прочтения подгорают пердаки даже у "марксистского кружка".
Да не, почему же, +/- понятно. Жанр „Я нашёл корень всех бед русского народа” до сих пор пользуется большой популярностью.
Не очень я понял окончание статьи. Так Горький предрекает изменение крестьянской ментальности, или все-таки нет?