Любое гей-движение будет отражать общую картину происходящего в обществе
Почему первый белорусский гей-парад так и остался самым массовым и как можно воспитать толерантность в обществе – рассказывает Эдвард Тарлецкий, первый гей-активист Беларуси.
Почему первый белорусский гей-парад так и остался самым многочисленным, в чем беда зарегистрированных организаций и как можно воспитывать толерантность в обществе – на эти и другие темы корреспондентка Make Out побеседовала с Эдвардом Тарлецким, первым гей-активистом Беларуси.
Что можно считать началом ЛГБТ-движения в Беларуси?
Думаю, это 1993 год, когда была создана организация «Стоп-СПИД Беларусь». В 90-ые годы, да и сейчас, наверное, «модно» было создавать гей-организации под нейтральным названием. Они выпускали газету, ездили на международные конференции как гей-организация. Я в это время был в Америке, потому с ними был не знаком.
— А что ты делал в Америке?
— Три года жил и работал. Увидел в Штатах все эти гей-организации, каким они полезным делом занимались, вдохновился и предложил друзьям, когда вернулся, создать что-то похожее. Мы подумали, что раз это будет гей-организация, то и название у нас будет соответствующее, и устав. Летом 1998-го мы собрали 14 человек, провели учредительное собрание. С протоколами, все, как положено. И подали документы в Министерство юстиции. Организация называлась «Белорусская лига свободы сексуальных меньшинств «Лямбда». Нас даже чуть было не зарегистрировали.
— А что помешало?
— Наверное, государство опомнилось и поняло, что что-то тут не то. Эти граждане из Министерства юстиции звонили домой всем, кто указал данные в регистрационных протоколах, и спрашивали: «Правда, что ты участвовал в организации за права гомосексуалистов?» А если человека не было дома, они спрашивали у родителей: «А правда ли, что ваша дочь участвовала в съезде за права гомосексуалистов и лесбиянок?» Из-за этого несколько человек испугались и открестились вообще от участия.
Потом все сроки затянули, и вдруг принимается закон, в котором изменились правила регистрации организации. До этого надо было всего десять человек, а в новом законе уже надо было десять человек из каждой области. Какая-то была игра странная: вот уже почти готовое свидетельство, только печати не хватает, а потом раз – поменяли правила. В итоге я понял, что регистрация абсолютно ничего не дает. Зарегистрируешься – на тебя начнут давить, будут знать, за что схватить. Мы отказались от этого. Потому что, получается, что с одной стороны ты говоришь, что государство тоталитарное, нехорошее, а с другой – несешь туда документы на регистрацию.
— Сколько лет ты действовал?
— Активно и неактивно – восемь лет. Мы проводили собрания, которые называли съездом, менялись люди постоянно…
— Приток людей был заметен?
— Не приток, скорее циркуляция. Какие-то люди пропадали, потом появлялись новые. Было много ребят, которые появлялись, делали что-то полезное, а потом раз – съе*ывали в какую-нибудь западную страну, и уже оттуда писали просьбы, мол, пришлите письмо поддержки, мы убежище ищем. Я писал, да. Человек – он свободный ведь, где хочет, там и живет. Еще достаточно было жуликов и каких-то засланцев из спецслужб. Был у нас активист, сайт делал, так вот он бегал в отдел по раскрытию преступлений в кибер-пространстве и сдавал лог-файлы с нашего сайта. Это я точно знаю. А еще были такие люди, которые непонятно откуда появлялись, проявляли какую-то активность, свежие идеи якобы приносили и вдруг между прочим могли задать вопрос, когда мы выпивали: «А ты не знаешь, вот среди оппозиции есть наши?» И ничего не узнав толком, эти люди пропадали.
— Что считаешь вашими главными достижениями?
— У нас прошло несколько шумных фестивалей, уже потом стало понятно, что уличные акции невозможно проводить, становилось сложнее и сложнее. Разрешения не выдавали, да и понятно стало, что и спрашивать их не надо.
Сначала он назывался «Форум», а потом начал называться «Апогей». «Форум»даже был какое-то время зарегистрирован в Министерстве информации.
— Поэтому его сейчас можно найти в Национальной библиотеке?
— Не поэтому. Тираж был небольшой и нас мало совсем. Понятно, что нужно было заполнить как-то собой пространство. Мы его запаковывали в конверты и рассылали в библиотеки, в книжные палаты, в министерства, ведомства, общественные организации… Чтобы они читали, чтобы знали, что мы есть. Сами по себе гей-организации ничего не могут сделать. Сразу я этого не понимал, а потом постепенно до меня дошло. Они могут публично людям рассказывать, что есть такая проблема, а саму эту проблему они не могут решить. Можно проводить всякие семинары, лекции, но пока не будет этой проблемой заниматься государство – ничего не изменится. В России приняли этот закон против пропаганды, – ага, значит «геи плохие, их надо пиз*ить». И поднялась волна гомофобного насилия. С другой стороны Украина – пригласили открытого гея, руководителя гей-организации в Верховную Раду. Он с трибуны Рады выступал, рассказывал, какие существуют проблемы. Естественно, что и отношение населения будет меняться.
— В 2001 году состоялся первый белорусский гей-парад. Сколько он тогда народу собрал? В разных СМИ мелькают разные цифры…
— От цирка до Администрации Президента мы прошли, такой был маленький маршрут… (вспоминая) Милиция, которая там была, говорила про 1500 человек.
— Прошло столько лет, почему этот парад до сих пор остается самым многочисленным?
— Не знаю. Мы делали это совместно с белорусскими неформальными левыми группами: антифашистами, анархистами, и называли love-парад, а не гей-парад. Мы не брали никаких разрешений у государства и ставили акцент на том, что это незарегистрированная организация, несанкционированная акция. Подчеркивали эту позицию на наклейках, листовках… Мы не предлагали никаких политических лозунгов, а сшили флаги, на которых были изображены цветы. Наверное, людям понравился другой подход. Было два гейских флага, один большой, а я вообще шел с розовым флагом. Интернет тогда не был так развит. Я боялся, что вообще никто не придет.
— Из незакрытого гештальта что-то осталось?
— У меня была идея сделать комьюнити-центр в Минске. У девочек, там, конечно, другие проблемы, а вот мальчики обычно встречаются в ночных клубах, бухают – и все на этом. Хотели сделать такой общественный центр, куда можно днем прийти, пообщаться, да, хоть кружок по пению организовать… Вот этого не получилось, потому что невозможно было.
— Думаешь, до сих пор невозможно?
— Нет, конечно. Опять же, до тех пор, пока государство не даст какой-то посыл.
— Что было самым сложным во время работы?
— После того, как я объявил, что я гей и являюсь руководителем организации, большинство людей, с которыми я дружил и работал, а работал я тогда на Радио Свобода, отвернулись от меня. Перестали со мной общаться, здороваться. Один бывший коллега, известный журналист, с хлоркой мыл чашки после меня. Вероятно, чтобы закрепить имидж изгоя, называли меня «агентом КГБ»… А потом я и работу не мог найти, никуда не хотели брать. Говорили: «Эдик, мы и так известные». И уже я сам себе создавал работу: благодаря этому журналу, стал больше выступать как артист.
— Ты, получается, с нуля все начинал? Только СТОП-СПИД были до тебя?
— Получается так. Но они тоже полезную работу делали. Газету издавали, в которой проводили мысль, что геи не являются основными носителями СПИДа. Тогда ведь какая была пропаганда: СПИД – это болезнь преимущественно гомосексуалов…
— Существует ли, по-твоему, в Беларуси ЛГБТ-сообщество именно как сообщество?
— Нет. В Беларуси вообще нет никакого сообщества, поэтому говорить об ЛГБТ-сообществе смешно. Есть отдельно государство, отдельно маленькие политические партии и отдельно люди. А если эти люди собираются что-то делать, то их мало и они не знают, как одной социальной группе найти связь с другой социальной группой. Меня вот всегда обвиняли в каком-то радикализме, этажности. Проводилась такая линия:
Две организации, которые нас всегда поддерживали и не стеснялись признавать этого, причем как в Беларуси, так и за границей, – это «Вясна» во главе с Алесем Беляцким и «Объединенный путь» Алиции Шибицкой. Многие правозащитники и представители всяких партий, когда выезжали за границу, говорили, что они поддерживают геев, а в Беларуси они стыдливо молчали.
— Как по ощущениям, изменилось что-то за 15 лет?
— Не знаю. Мне кажется, еще хуже стало. Начиная с 2001 где-то мы вошли в контакт с анархистами и белорусскими антифашистами, совместными усилиями проводили очень много акций. Уже тогда я начал созревать и сейчас полностью в этом уверен – в таких условиях, как в Беларуси, не надо просить какие-то там регистрации у государства.
— Возвращаться не собираешься?
— Нет, никогда в жизни. (смеется) Ну, во-первых, как меня там гнобили… Особенно в последние два года всякие государственные структуры. Я потом думал, что даже если начнутся какие-то демократические преобразования, так это сколько лет пройдет, чтобы изменить людей.
А соседке, между прочим, 25 лет. Ну, и потом вся эта атмосфера жизни в Беларуси… Я не представляю, как ты там живешь.
— Как ты принял решение уехать?
— Мне подсказали, что надо уезжать. На протяжении многих лет меня не могли меня ни за что схватить и ни за что наказать, но вот меня попутал черт в 2007 году открыть свой клуб «Буфет ЁЁ», заняться бизнесом. Тут я допустил ошибку. У меня был партнер по бизнесу, вдруг неожиданно он из бизнеса вышел, а суд Октябрьского района стал принимать такие решения, в результате которых мое имущество становилось ничьим, то есть государственным. Я подаю апелляцию в Городской суд, он отменяет решение Октябрьского суда, а Октябрьский суд снова признает имущество не моим, и так по кругу, и так меня это зае*ало, что я решил – надо уезжать. А параллельно граждане из КГБ предложили мне поучаствовать в очередном проекте Белорусского телевидения, где я должен был рассказать, кто из оппозиции является представителем нетрадиционной сексуальной ориентации. Хорошо помню такую фразу: пойдешь навстречу государству – и государство пойдет тебе навстречу. И все будет у тебя хорошо в Октябрьском суде. «А почему я?» «А потому что, Эдик, тебе поверят».
В последние годы моей жизни в Беларуси прессинг со стороны государства был сильным. Постоянно звонили какие-то люди, на улице подходили, приглашали на какие-то беседы. От этих представителей государства я часто слышал: уезжай, уезжай. Я до сих пор не понимаю, какую такую опасность я представлял для системы. Кстати, больше всего усилий в борьбе с гомосексуальностью и нашей организацией прилагали чиновники, чьи дети были не просто, как говорится, представители нетрадиционной ориентации, а были и есть настоящими исчадиями Содома и Гоморры, порочнейшими из существ! Но я тут был ни причем. Я не делал их педиками.
— Почему весь активизм в этой сфере представлен в основном мужскими именами?
— Всеобщая атмосфера в обществе патриархальная. Вот сколько женских имен в белорусской политике вообще? А если посмотреть на опыт других стран, то и женщины там порой играют определяющую роль. А Беларусь остается таким патриархальным, доисторических обществом, где до сих пор, наверное, осуждают матерей-одиночек.
— А чем ты сейчас занимаешься?
— Работаю как артист травести, или драг-квин, и также работаю для корпорации, которая занимается производством сценических костюмов. Сотрудничаю с одной украинской правозащитной организацией…
— В Беларусь звали выступать? В любом качестве.
— А я не хочу. У меня принципиальная позиция, не хочу я туда ехать. Ни жить, ни работать.
