А помните себя в детстве? Говорят, дети видят кое-что, недоступное глазам взрослых, до тех пор, пока связанные со взрослением проблемы и впечатления не затмевают детское зрение, и Существа, которые бродят по кромке между своим миром, и нашим, не отступают в тень, чтобы вновь открыться за секунду до смерти, когда единственное, что остаётся в твоём мире — только ты сам.
Но я не из таких. Мне двадцать три, и я вижу этих Существ. Вижу, как они выглядывают из щелей в асфальте, на которые нельзя наступать, как преображают предметы в тёмной комнате и некоторые прохожие на тёмных улицах — они не люди. Они Существа. Богом клянусь, вы не увидите того, что заметно лишь детям, кошкам и умирающим. И мне. Я чую их запах, слышу, как трещат их крылья и короткий полувой-полувсхлип вырывается временами из беззубых ртов, точно они пытаются его сдержать, но не могут. Потому что, в сущности своей, они не злые. Но тяготеют к теплу тела и блеску человеческих глаз, а оттого временами не могут себя перебороть. Их ласки смертельны, а глубине тёмных провалов на месте их глаз плещется то, чего человек никогда не должен касаться, даже при смерти, даже во сне. Но дети, — дети ещё не знают, что Существа страшные, что их нужно бояться и держаться в стороне. Потом приходит понимание: если кто-то скребётся под кроватью, туда нельзя заглядывать. Если ты лежишь лицом к стене и кто-то дышит тебе в спину — оборачиваться нельзя. Если в полночь дверца шкафа приоткроется и оттуда донесётся тихий сдавленный хрип — нельзя смотреть туда, нельзя подходить. Жди до утра, ибо время, когда они просыпаются — полночь.
Я ничем не отличаюсь от вас, кроме, может быть, излишнего любопытства. И в детстве я тоже видел кое-что, пугал родителей невинными вопросами вроде «А почему тот дядя на потолке так мучается?», и часы, когда должен был спать, проводил в безмолвии, глядя во тьму комнаты, где двигались в омерзительном танце Существа, пропадая из виду и появляясь вновь, и так, пока не займётся рассвет. Кажется, что такое нельзя забыть. Но разум милосерден. Он стирает из памяти изломанные движения Существ, их голос, их взгляд. Радуйтесь, если вам никто не напомнит о том, что вы рассказывали родителям в детстве. А если скажет — радуйтесь, что вам не хватает любопытства и смелости, чтобы вспомнить.
Мне хватило.
Честно, родители не желали мне зла. Это всё лишь детские выдумки, как они считали, благополучно позабыв о собственных встречах с Существами. И как-то, смеясь, во время семейного застолья, напомнили мне: «А помнишь, ты что-то рассказывал про дядю на потолке?» — «Да, и ещё про руки девочки, которые жили под плинтусом». Честно? Мороз по коже. Я не помнил, и не хотел вспоминать, о чём так и сказал родителям, после чего те переключились на какие-то совсем другие темы.
Но зерно было посеяно. Я не мог вспомнить облика дяди и причину, по которой ему необходимо было быть на потолке, как и руки из-под плинтуса, но где-то в недрах подсознания ворочалось что-то забытое и тёмное. Так что после недолгих раздумий я решил попросить помощи у одного из друзей — у Данилы. Данька был идеальным кандидатом, способным, во-первых, отнестись к моей просьбе со всей серьёзностью, а во-вторых, он, окончивший психфак, на втором курсе серьёзно увлекся изучением связанных с подсознанием вопросов и проблем. Так как на квалифицированного психиатра у меня денег не было — неудивительно, почему я решил обратиться именно к нему.
Положа руку на сердце — я не верил, что Данька мне чем-нибудь поможет, потому что всю эту лабуду я не особо воспринимал, справедливо полагая, что собственному мозгу хозяин. Однако Данька с непривычной серьёзностью принялся перебирать всякие варианты извлечения информации из моей подкорки. Остановились на гипнозе. И, по-моему, Даньке всё происходящее было куда интереснее, чем мне самому — одно дело теория, другое же, пробовать навыки на практике.
— А если не поддамся гипнозу? — хмыкнул я тогда.
— Поддашься. Захочешь вспомнить — подействует ещё как, — он в упор смотрел на меня, не мигая. Стало тревожно.
— А если ничего не вспомню?
— Значит, ничего не было, — пожав плечами, ответил Данька.
Мы договорились на вечер пятницы, и в назначенное время я пришёл, прихватив пару пива. К этому моменту вся затея уже начала казаться мне откровенно бредовой, ей-богу, живём во вполне материальном мире, Данила — аспирант, я университет уже год, как закончил. Вспомню, самое большее — странную тень, которой незамутненный детский разум придал очертания какой-нибудь зловещей твари, и этим всё кончится. При условии, что Данькино колдовство вообще подействует.
Его квартира встретила меня странными запахами и повисшим в воздухе кумаром. Оказалось, Даня нажёг индийских благовоний, отчего лично у меня голова разболелась почти сразу. Еле уговорил его окно приоткрыть. За пивом выяснилось, что он создаёт специальную гипнотическую атмосферу, без которой в этом деле никуда — отсюда полумрак, тяжёлый пряный запах и вытащенное на середину комнаты кресло.
— Маятники — это херня, — объяснил Даня, — вроде костыля. Я загипнотизирую тебя голосом, там пара жестов… не вникай, тебе ни к чему.
— А я не свихнусь? — я внимательно следил, как он переливает пиво из бутылки в высокую прозрачную кружку, скрупулёзно выравнивая верхний уровень пены чуть не до миллиметра.
— Нет. Короче, как бы в двух словах объяснить… я как бы погружаю твой мозг в сон, оставляя бодрствующим нужный нам участок. Войдешь в транс, я задам тебе несколько вопросов. По пробуждении…
Я не слушал его. Монотонный голос Дани уже начинал вгонять меня в какое-то амёбное состояние. Ещё эти запахи индийских палочек по всей квартире… В голове что-то пульсировало. Я тупо уставился на пузырьки в пиве, наперегонки бегущие к поверхности.
— Саш, не спи, — он хлопнул меня по щеке и радостно загоготал. — Я ещё и не начинал.
Я вскинулся, прихлебнул пива. Туман медленно начал отступать, и следующие полчаса мы провели, болтая на какие-то отвлечённые темы. Только в какой-то момент Даня прервал разговор и включил какую-то ритмичную музыку, в которой я отчётливо различил барабаны и варган.
— Садись в кресло, — распорядился Данила. — Смотри на меня.
Я плюхнулся на мягкое сиденье и откинулся на спинку. Болезненное пульсирование где-то в недрах черепа вернулось, так что следующий указ не шевелиться оказался весьма кстати. Даня сел напротив. За его спиной курилось очередное благовоние, так что я лениво переводил взгляд с завитков дыма на лицо Данилы, потом обратно. В какой-то момент мне показалось, будто густые дымовые завихрения движутся в такт шаманским ритмам, доносившимся из колонок. Глубоко вздохнув, я опустил плечи и вдруг почувствовал себя совсем лёгким и маленьким.
— Полностью расслабься, — говорил Даня тем временем, глядя на меня в упор и почти не моргая. — Тебе пять лет. Ты лежишь в своей постели, у себя дома. Родители уложили тебя спать и ушли сами. Сейчас — двадцать три часа, пятьдесят пять минут. Кровать уютная, тёплая и мягкая. Ты устал и хочешь спать. Твои веки тяжелеют. Ты засыпаешь. Сейчас я буду считать от пяти до одного в обратном порядке, и когда я закончу — ты, пятилетний, проснёшься в своей постели у себя дома, и расскажешь мне, что ты видишь. Пять.
Я сонно смотрел на расплывающийся силуэт Данилы сквозь полуопущенные веки. Плавный шаманский ритм подхватил меня и нёс, укачивая, на тёмной волне, куда-то очень далеко отсюда, пока вдруг его не заглушил ропот листвы, доносящийся из открытого окна.
— Четыре.
Я перевернулся, заворачиваясь в тёплый кокон одеяла, ощутил мягкое прикосновение маминых губ ко лбу. «Спокойной ночи, сынок». Скрипнула закрывающаяся дверь.
— Три.
Весь огромный мир сжался до моей кровати, до меня, лежащего на ней в надёжном конверте из одеяла.
— Два.
Под подушкой лежала маленькая пластмассовая машинка. Я нащупал её и сжал в кулаке, как всегда делал перед тем, как уснуть. Кроме того, дядя отчего-то боялся машинок.
— Один.
И я распахнул глаза.
Не было музыки, дыма, Данилы, пивных кружек на столе с засыхающими пенными разводами на стенках. А была моя комната, показавшаяся вдруг чрезвычайно большой. И я сам, в красной пижаме. Игрушечная машинка больно впивалась в ладонь острыми гранями, но я сжал её ещё сильнее, выглядывая в комнату сквозь маленькую щёлочку между двумя складками одеяла.
— Ровно через пять минут, в полночь, ты проснёшься, — приглушенный расстоянием (каким ещё расстоянием?) донёсся до меня голос Дани. Я неуверенно моргнул и перевернулся на спину, прижимая машинку к груди.
В окна проникали короткие вспышки света от фар припозднившихся машин. Я вздохнул и заёрзал, готовясь уснуть.
— Расскажи, где ты. Что ты видишь, — прозвучал монотонный голос Данилы.
— Я у себя в комнате. Хочу спать, — ответил я. Позже Даня рассказывал, что голос мой вдруг стал тонким, как у ребёнка, какой не под силу изобразить взрослому мужику с давно переломавшимся голосом.
— Ты видишь тех, о ком рассказывал родителям?
— Они придут попозже, — объяснил я. — Лучше их не видеть.
— Почему?
Я не ответил, замявшись. Все инстинкты кричали, что ночью нужно спать, а не ждать тех, кто приходит вслед за полуночью.
— Почему? — ничуть не меняясь в интонации, спросил Даня.
— Они страшные, — выдавил я наконец, съёживаясь под одеялом.
Часы в зале начали бить. Двенадцать гулких ударов прокатились по квартире и всё затихло. Я был привычен к этому звуку, ведь они звонили каждый час, и все в доме тоже привыкли к ним и никогда не просыпались. Кроме Существ. Я знал, что они приходят после боя часов и ждал их, вжимаясь всем телом в кровать, чтобы стать как можно более незаметным. Я знал, что Существа движутся, как по сценарию.
Сперва приходили Руки. Они, вопреки законам физики и логики, вполне объёмные и материальные, пролезали в щель между плинтусом и стеной и, перебирая пальцами по полу, начинали разгуливать по комнате — и я никогда, ни до ни после, не видел, чтобы пальцы на чьей-то руке двигались настолько же свободно и в любую сторону. А Руки всё удлинялись, тонкие и серые, до тех пор, пока не схватились за ножку кровати и не подползли ко мне, взобравшись, как пара цепких пауков. Пробежали по одеялу, с интересом пощупав каждую складочку и, будто не зная, как ко мне подобраться, шлёпнулись обратно на пол с глухим стуком.
Следом выходил Дядя на потолке — будто тень от люстры обретала объём и поднималась, образуя мужчину с чёрными провалами глаз и широко открытым ртом, будто в крике. Он двигался, сотрясаясь в судорогах при каждом движении, и выглядел так, точно каждый сустав его тела был сломан и выкручен в невозможной для живого существа позиции. Стуча коленями и локтями по потолку, Дядя принялся ползать, глухо всхлипывая разинутой пастью.
К компании присоединился Чуня. Последний жил снаружи, за окном, и слава Богу, что именно там, потому что из всех Существ он был самым страшным. В привычках Чуни было повиснуть всеми семью конечностями снаружи на стекле, приклеиться к нему своим очень длинным языком и висеть так до утра, не сводя с меня глаз. В отличие от Дяди, его глаза были большими и белыми, как будто слегка светящимися изнутри.
— Что ты видишь теперь? — спросил вдруг Данила.
— Мне нельзя говорить, а то они услышат, — еле слышно прошептал я, сжимая красную машинку, свой спасительный талисман.
— Они не услышат. Это всё не по-настоящему. Ты проснёшься меньше, чем через минуту.
— Я вижу Дядю на потолке. Он следит, как Руки ходят по полу и трогают друг друга пальцами. Там — Чуня. Форточку лучше не открывать, — пробормотал я под одеяло. Шорох ползающих Существ на секунду притих, будто они прислушиваясь. После чего Руки застучали ногтями по паркету, а Дядя по потолку, с прежней интенсивностью.
— Мама с папой мне не верят, — вдруг всхлипнул я и беззвучно заревел в подушку, давясь слезами. Данила что-то продолжал говорить, но я, поглощенный собственной тоской и страхом, его не услышал, пока вдруг сквозь шум не разобрал отчётливое слово «Один», точно прорвавшее кошмар, в котором я очутился, и в прореху не полилась переливчатая дробь барабанов. Я вздрогнул, шмыгнул носом и открыл глаза. Щёки были мокрыми. Сквозь слёзную муть различил силуэт Данилы, который таращился на меня с нескрываемой тревогой.
— Сколько времени? — прохрипел я, сглотнул какой-то комок и вытер лицо рукавом.
— Полночь, — Даня глянул на часы и поправился, — Полночь и одна минута.
А я, прозрев от давно забытых слёз, уставился на него. Ибо за спиной Дани маячил мрачный шкафообразный образ с головой на тонкой качающейся шее и двумя суставчатыми ручками, потиравшимися друг о друга. Растревоженный моим взглядом, Данила обернулся, никого не нашёл и сочувственно на меня уставился.
После сеанса гипноза в моей жизни кое-что изменилось. Даня рассказал, что я ёрзал по креслу и вертелся, отвечая лишь на вопросы голосом себя — пятилетнего, а за миг до пробуждения вдруг ударился в горькие слёзы. Я же рассказал ему кое-что из того, что увидел. Пришлось, ведь я назвал Существ по именам. Но одного я не стал говорить: того, что с наступлением полуночи его квартиру наводнили ночные жители, совсем не те, что соседствовали со мной в детстве. Так, пойдя на кухню, он буквально прошёл насквозь странную длинную женщину без лица, и совершенно не обращал внимания на мелких белёсых паучков, ползавших по его бутерброду. И это было причиной, по которой я отказался есть свой.
Дети видят их до определённого возраста. И хорошо, что не видят после определённого момента, становясь взрослее. Я же нарушил естественный ход вещей и заставил себя вспомнить тех, кто тревожил меня в детстве по ночам. Теперь я знаю, за кем по ночам наблюдают кошки. И знаю, кто заставляет людей умирать от страха, вдруг проявившись. Я стараюсь не наступать на трещины в асфальте, а также не глядеть на припозднившихся прохожих, если оказываюсь на улице после полуночи. Потому что всегда есть шанс, что вместо человеческого лица под капюшоном окажется перекошенная морда, плачущая кровью. Я даю им имена, чтобы к ним привыкнуть, и стараюсь уснуть до наступления рокового часа.
И ещё одно хочу сказать вам: осторожнее. Вы в любой момент можете случайно вспомнить, как смотрят глаза ребёнка.
