Разговор с осой

Вероятно, эта история покажется вам полным бредом. Честно говоря, я и сам не уверен, что всё было по-настоящему. Однако постараюсь изложить всё так, как помню, оставив вопросы о правдоподобии читателю.
Всё началось одним августовским днём. Я по обыкновению сидел на балконе и смотрел на проезжую часть. Это для меня как медитация: представляю, что каждая машина – мысль, которая пришла в голову. Я могу понаблюдать некоторое время, но не могу проследить весь путь. И уж тем паче мне не под силу бежать за ней.
В какой-то момент наступает стадия, которую я называю «штиль»: голова пуста, и нет ничего, что беспокоило бы меня. Моя цель – побыть в этом состоянии, прочувствовать его, не стараясь удержать или проанализировать. В таком состоянии все тревоги, проблемы и суета кажутся не то чтобы неважными. Скорее мелочными, незначительными. Двери разума распахнуты, и всё течёт будто сквозь него. Такое чувство редко удаётся поймать. Возможно, поэтому мне не нравится, когда кто-нибудь отвлекает меня.
В тот день я был один. Не только на балконе девятого этажа, но и во всей квартире. Однако даже если нет людей, то всё равно может что-то отвлечь. К примеру, надоедливое насекомое. Оно то и дело кружило вокруг, врезалось в моё лицо, руки.
– Ну, хватит, – не выдержал я. – Если сейчас не улетишь, я тебя прихлопну.
Оно продолжило летать как ни в чём не бывало.
– Я серьёзно.
– Я тоже, – сказал вдруг кто-то.
Я оглянулся. Никого. Высунул голову в окно, посмотрел на верхний и нижний балконы.
– Тут я,– повторил голос.
– Пчела?
– Оса, вообще-то.
– Ну всё, приехал. Говорила мне мама: «Береги голову».
– Мудрая женщина, – сказало насекомое.
– Да. Ты галлюцинация? Или я кукухой поехал?
– Я живая. Ты тоже. Раз можешь говорить и не прыгаешь от шока в окно, то дееспособен.
– Хорошо, – с удивительным даже для меня равнодушием проговорил я.– Тогда как это назвать?
– Что назвать?
– Это.
Наступила тишина. Перед моим лицом продолжало кружить полосатое тельце, машины всё так же сигналили, а августовское солнце грело своими лучами.
– Насекомые ведь не умеют разговаривать, – продолжил я. – У вас для этого слишком маленький мозг. Он живёт лишь инстинктами.
– Это одна из точек зрения.
– И какая другая?
– Другая в том, что люди разучились слушать. Перебравшись в город, их уши ослабли. Громкая музыка, машины, реклама…
– Ловко,– улыбнулся я.– Но тогда жители деревень…
– Не-а,– возразила она, – у них тоже машины, реклама, музыка. Меньше, чем в городе, конечно, но достаточно.
– Тогда надо жить в лесу?
– Чтобы слушать природу? Да.
– Хорошо, – парировал я,– тогда почему мои уши не ослабли?
– Хороший вопрос.
– Спасибо. И каким будет ответ?
– Никаким, – сказала оса и улетела в щель под окном.
– Эй, ты куда? – удивился я.
– Тут я. Просто летать перед тобой надоело. А ты и так меня слышишь. Ты же дома, вот и я хочу побыть в доме.
– Ну, так почему я тебя слышу?
– Не всё ли равно?
– Нет, – ответил я.
– Почему?
– Потому что либо я схожу с ума, либо у меня галлюцинации. Или, что менее приятно, повреждения мозга.
– И что ты с этим будешь делать?
Я медлил с ответом. Прийти в больницу и сказать «я слышу пчёл» – это всё равно, что взять билет в дом скорби. В один конец.
– Попытаюсь выяснить, что не так,– ответил я.
– Как?
– Не знаю, – сдался я,– но это не нормально.
– А что есть норма?
– Ой, только давай без этих семантических отступлений и поиска скрытых смыслов. Норма – это норма. И если ты не знаешь, что есть норма, то ты в неё не входишь.
– Хорошо.
– И всё?
– Ну да, – удивилась она, – а что ты ещё хотел?
– Объяснений.
– Ты считаешь, что я плод твоего воображения, и пытаешься у меня же выпытать объяснения?
– Туше, – кивнул я и положил голову на руки.
Машины, троллейбусы, трамваи, люди – все двигались в прежних направлениях. Кто-то работал, кто-то спешил куда-то…
– О чём думаешь, – спросила она.
– О том, что все куда-то спешат. Кто к любовнице, кто домой, на работу или подработку.
– Тебя это беспокоит?
– Не особо.
– Тогда зачем ты об этом думаешь?
– Не знаю, – ответил я.
– Странный ты человек.
– Мне говорили.
– Все люди странные.
– Потому что о чём-то думаем?
– Постоянно.
– Если не думать, то можно стать глупым. А в нашем мире это зазорно.
– Думать о чём попало – это не ум, – она как будто смеялась,– это как дать собаке кость, чтобы не лаяла.
– Самосознание – жестокая шутка Бога, – процитировал я прочитанную где-то фразу.
– Бога?
– Да.
– Что такое Бог?
– О-о-о-о… – улыбнулся я, – на этот счёт много мнений.
– И что их объединяет?
– Энергия, существо высшего порядка или что-то ещё, что создало всех и вся, и что руководит и покровительствует жизни каждого человека.
– То есть, Бог один для всех? – спросила она.
– Едва ли. Богов много.
– И как человек знает, какой Бог у него?
– Человеку говорят родители. Или другие люди. Или человек сам придумывает себе Бога. На самом деле все эти разговоры на тему Всевышнего мне уже надоели.
– Почему? – удивилось насекомое.
– Потому что из каждого утюга звучит вопрос «что есть Бог», предали ли мы его или он нас. Как поклоняться правильно, и что будет с теми, кто делает это неверно. Понятно, что молитва, или просьба о чём-то не должна иметь чёткой словесной структуры. Ведь важен посыл, настрой, чувство. Но есть люди, которые боятся признаться даже себе в своих сомнениях. И из-за этого такие люди начинают делать вид, что верят сильнее, чтобы убедить себя и других. Потом забывают, что придумали себе всё это. Как-то так, если коротко.
– Интересно.
– Чем же? – спросил я.
– Тем, что сознание, если следовать твоим словам, доставляет больше проблем, нежели благ.
– Есть и такая точка зрения, – улыбнулся я. – Однако в ином случае у нас не было бы машин, самолётов, телевизоров и ещё всякого другого хлама. Хлеба и зрелищ…
– Трудно, наверное, так жить?
– Только тем, кто слышит в городе насекомых, – с грустью улыбнулся я.
– Смешно.
– Согласен.
Наступило молчание. Я не знал, как продолжить разговор, и не знал, нужно ли это вообще. Но вопрос, сверливший мозг, не давал шанса выйти с балкона.
– Ты тут? – спросил я.
– Тут. Просто занята.
– Чем?
– Какой бескультурный человек.
Я опешил.
– Думаешь, только у людей могут быть дела?
– Нет, – ответил я, – но…
– У ос не может быть дел?
Я ничего не знал об этих насекомых и медлил с ответом.
– Грубиян!
– Я?
– Да. Не мешай. Я занята.
– Чем?
Ответа не последовало.
– Ты слышишь?
Никто не ответил.
Но мгновение спустя из-под щели вылетело полосатое насекомое и отправилось в неизвестном направлении. Я решил, что пора снова начать пить антидепрессанты, и вышел с балкона.
Помню, что меня тогда удивило моё спокойствие. Не было ни истерик, ни звонков друзьям или родным. Только «штиль»…
***
Я не заходил на балкон до самого вечера. Дела и занятия, которые я придумал, поглотили моё внимание. Проверить почту, сделать пару скетчей, проверить сайт по работе: мне казалось, что лучше делать что-то, чем не делать ничего. Это одно из главных правил, выведенных мной в один из депрессивных эпизодов. Сидение же на балконе помогало успокоиться и остановить бесконечный поток мыслей. Ирония в том, что я сам был тем, кто запускает этот поток, и тем, кто останавливает его. К сожалению – или счастью – я знал только один способ успокоения.
– Ты здесь? – спросил я, войдя на балкон и устроившись на табуретке.
– Да.
– Ещё злишься?
– Немного, – ответила она.
– Извини, не хотел тебя обижать или оскорблять. Просто иногда изо рта высыпаются слова, и я не успеваю подумать о том, как отреагирует собеседник.
– Извинения приняты.
– Спасибо, – вымолвил я и перевёл взгляд на небо. Облака казались мне какими-то тонкими, лишёнными объёма. Из-за этого можно было увидеть только самые яркие звёзды.
– О чём думаешь? – спросила оса.
– О том, что звёзд почти не видно. Многое из них, вероятно, уже мертвы, и последние мгновения их жизни невозможно увидеть. Отчасти и из-за людей. Это забавно, ведь если бы не было людей, то свет был бы виден. Но тогда не было бы того, кто может осознать его ценность.
– А что такое звёзды?
– Газовые гиганты излучающие свет и энергию, – не задумываясь, ответил я. – Они подобны всему живому: рождаются, стареют, умирают.
– Значит, умирает лишь то, что живёт?
– Ну да. А как иначе?
– Не знаю.
– Это один из законов вселенной: что может быть рождено, то может и умереть.
– И даже весь мир?
– Даже он.
– А как он родился? – спросило насекомое.
– Версий много. Самые популярные – Бог и большой взрыв.
– Про Бога ты рассказывал. А большой взрыв что такое?
– Если простыми словами, то выброс неимоверного количества энергии, которая впоследствии и дала жизнь.
– И почему случился этот взрыв?
– Доподлинно неизвестно, – ответил я, – учёные пытаются это выяснить.
– А как ты думаешь?
– Мне кажется реалистичной одна из идей. Её суть в том, что до большого взрыва были две частицы. Они в сто крат меньше, чем то, что ты можешь увидеть. Каждая из частиц имела равное количество энергии. И всё было в гармонии. До тех пор, пока одна из них каким-то образом не забрала энергию у другой. Это и послужило толчком для взрыва.
– Эта версия нравится тебе больше других?
– Нет, – ответил я, – но, судя по тому, что происходит в мире, теория кажется достоверной. Ведь в таком случае основа нашего существования – попытка забрать что-то у равного. И люди, как один из разумных видов существ, неосознанно следуют этому закону, тогда как другие пытаются вернуть утраченное и вернуться к равновесию.
– Которое, по сути, отлично обходилось и без вас.
– Совершенно верно. Мне кажется, что весь этот мир – ошибка. Программа, вышедшая из-под контроля и неспособная самостоятельно вернуться к первоистоку.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я вижу, что происходит: войны, голод, регрессия сознания на фоне эволюции технологий. В юности я думал, что наши предки ошиблись и завели развитие в какую-то тупиковую ветвь. Но, видя и зная новое поколение, я понимаю, что эта тенденция продолжается.
– От ос не рождается пчёл, – проговорило насекомое. – Есть такая присказка. Понимаешь?
– Кажется, да. Ты имеешь в виду, преемственность поколений и, как следствие, передачу ошибочных установок далее по эволюционной лестнице.
– Наверное.
– Это вполне логично.
– Да? – спросила она.
– Ага. На одном из этапов человек сможет развиться максимально, но ошибочные формулировки ограничат его. В результате чего будет либо деградация, либо преодоление и пересборка этих формул для успешного дальнейшего развития. – Я улыбнулся и перевёл взгляд на опустевшую дорогу. – Это приятная мысль.
– Чем?
– Тем, что есть вероятность благоприятного исхода.
– Она ведь всегда есть, разве нет?
– Отнюдь.
– Хуюдь!
– Чего?– преодолевая смех, спросил я.
– Смешно?
– Довольно-таки.
– Услышала, как один человек ответил так другому. Вот и запомнила.
– Ты часто слушаешь людей?
– Не очень. Большинство их разговоров однообразны. Послушав несколько сотен, можешь с первых фраз определить, чем всё закончится.
– Понимаю, – с горечью отозвался я.
– У тебя тоже так?
– Да. Наверное, поэтому у меня почти нет друзей.
– Друзей? Кто это?
– Это как родственники, но только ты выбираешь их сам.
– Не понимаю, – упорствовала оса.
– Один из мыслителей античной древности говорил, что дружба – это одна душа в двух телах.
– А что такое душа?
– Это 7 грамм, – улыбнулся я.
– Какие 7 грамм?
– Одни учёные провели эксперимент: они взвешивали человека на пороге смерти и после оной. Разница между первым и вторым весом составила всего 7 грамм. Именно в них, по одной из теорий, и хранится наша личность, предпочтения, ход мыслей, способности и предрасположенности…
– А у меня есть душа?
– Думаю, да. Я сторонник того, что у всего она есть.
– Даже у камней?
– Да.
– А говорил, что насекомые думать не умеют, – язвительным тоном заметила она.
– По общему мнению – не умеют. Но душа – это, скорее, про чувства, нежели про мысли.
– Это как?
– Ну, что-то может не думать, но при этом ощущать боль, страх или удовольствие. Есть, конечно, мнение, что мысль – первооснова существования, но я этому не доверяю.
– Спасибо, – неожиданно тепло сказала она.
– За что? – удивился я.
– За беседу.
– И тебе.
Нам не нужно было больше слов. И без них было понятно, что диалог подошёл к концу. Вероятно, у неё были свои осиные дела. Или нет. Мне хотелось спать, а игнорировать это желание, при учёте периодических приступов бессонницы, было бы кощунством.
Посему я вышел с балкона, захлопнул дверь и повалился на кровать.
***
Порой повседневные дела занимают меня настолько, что я забываю сходить в душ или уборную. Так было и в тот день: меня поглотили крысиные бега, и я не успел глазом моргнуть, как наступил вечер. Лишь когда всё было закончено, я вспомнил, что даже украдкой не заходил на балкон.
Редкие машины и шумные мотоциклисты нарушали мерное посапывание города. Они мешали в полном смысле насладиться вечерним городом. Небо было безоблачным, но даже вчерашних звёзд не было видно. Я аккуратно прикрыл дверь и опустился на табуретку.
– Это ты? – спросил уже знакомый голос.
– Да.
– Давненько тебя не было.
– Всего день.
– Иногда день – это вся жизнь.
– Только для таких, как ты, – с грустью ответил я. – И знаешь, иногда я завидую этому.
– Почему?
– Потому что если вся жизнь – всего один день, то многие вещи, ритуалы, обязанности становятся пустыми и никчёмными.
– Например?
– Работа.
– Что это? – удивилась оса.
– Это место, где платят деньги.
– Деньги?
– Да.
– Что такое деньги?
И снова вопрос, который поставил меня в тупик. Казалось бы, обыденная вещь, которая владеет почти всем в нашем мире, но я не знал, как объяснить это насекомому.
– Это… – начал я, – бумага, имеющая определённую ценность для людей. Мы сами их придумали.
– И зачем они?
– Покупать что-либо. Телевизоры, одежду, еду.
– Но ведь еда растёт на улице, разве нет? – спросила она.
– Отчасти да. Но иногда хочется чего-то вкусного, что невозможно найти в окружающей местности. И тут помогают деньги. Это как если бы вы научились считать пыльцу. И одни бы купались в ней, а другие работали, не покладая лап.
– Если так мешают, то почему бы не отказаться от них?
– Вся планета, так или иначе, связана с деньгами.
– Люди на планете, – поправила оса.
– Да, люди. И им нужно ходить на работу. Чтобы были деньги. Чтобы покупать то, что не растёт на улице.
– Значит, и у тебя есть работа?
– И да, и нет.
– Как это?
– Постоянной работы у меня нет. Я нахожу какую-то работу, когда нужны деньги, и ухожу, когда мне надоедает.
– Почему?
– Почему я ухожу или почему надоедает?
– И то и другое.
– Ухожу, потому что не хочу быть там, где мне не нравится, где больно. А надоедает, потому что я человек, – улыбнулся я.
– Значит, всем людям не нравится работать?
– Нет. Я встречал тех, кто любит то, чем занимается. Это просто со мной что-то не так.
– Что-то?
– Да. Даже интересное занятие мне рано или поздно надоедает. Я выучиваю алгоритм действий, слова и просто повторяю их. Это выматывает, наскучивает. В то же время у меня нет возможности целиком избавиться от этой «повинности». Лишь на время.
– Тебя это беспокоит?
– Временами, – признался я. – Дело в том, что твой собеседник – выкидыш мироздания, плетущийся по обочине жизни. А люди – существа социальные. Они вроде вас: не могут жить поодиночке.
– Есть и те, кто живут вне улья.
– Вижу. Точнее, слышу. Но люди немного сложнее вашего вида.
– Самосознание?
– Точно. Человеку нужен человек.
– А тебе?
– У меня нет ответа на этот вопрос.
– Хорошо. Чем ты хочешь заниматься?
– Рисовать.
– Значит, ты художник?
– Нет, – горько улыбнулся я. – Художники пишут картины. А я рисую картинки. Их нельзя потрогать или понюхать, но можно увидеть. Вообще, это сложный вопрос: когда человек, занимающийся чем-то, может именовать себя кем-то. В смысле, когда кузнец становится кузнецом? Когда первый раз ударил молотком? Или когда превратил заготовку в готовое изделие? Но первые изделия всегда ужасны. Если брать мерилом те же деньги, то какая сумма является точкой?
– Похоже, даже в этом много нюансов.
– Ещё бы.
– Значит, ты рисуешь, но не художник?
– Да.
– И много уже нарисовал?
– Картинок сто, наверное. Может, чуть больше. Ещё столько же незаконченных. Плюс разного рода зарисовки. Но картины нет ни одной.
– Так нарисуй картину.
– Картины пишут. И я не уверен, что у меня хватит таланта. Должна быть прорисовка, посыл, эмоции, детали. Не говоря уже о том, что меня и на картинки-то не всегда хватает. Нужны деньги. А это время, силы. Хорошо быть осой. Не нужно слушать начальство или выполнять планы.
– У нас и своих хлопот хватает. Всегда есть хищники, которые могут съесть. Да и человек может убить.
– Да, забот достаточно, – отозвался я.
– Ты большой, сильный.
– Все люди такие. Ну, или подавляющее большинство.
Повисла тишина. Я хотел поговорить о чём-то важном, что беспокоит меня; о чём-то, что врывается в сознание за мгновение до наступления темноты, которой сопровождается каждый мой сон. Во мне сидела какая-то невысказанная боль. Но проблема была в том, что я не мог облечь всё это в слова. И я не знал, знакомо ли это чувство тому, с кем я веду диалог.
– О чём задумался? – спросил голос.
– О том, что проблемы, беспокоящие меня, тебе неведомы. Как и мне не известно то, что не даёт покоя тебе; о том, что иногда невозможно подобрать слов для описания этого. Понимаешь?
– Кажется, да. Не очень приятное чувство, – сказала она.
– Да. Будто зуд под рёбрами. Он не даёт нормально спать, есть, работать. И в то же время это ощущение не утихает и не проходит годами, десятилетиями. Но к нему невозможно привыкнуть.
– Забавно.
– Что?
– То, что твоя жизнь в неимоверное количество раз больше моей; однако наши проблемы схожи. И в какой-то степени мы больны одним недугом.
– Одиночеством?
– Может быть, – ответила оса. – Я не знаю, как это называется.
– Вот и я не знаю. И не знаю, как донести это чувство до тебя. С той же остротой, с той же бесконечной тоской и отчаянием, с которыми отзывается это чувство во мне.
– Разве того, что я чувствую то же самое, недостаточно?
– Я не уверен, что это то же чувство.
– Люди… – тяжело произнесла она.– Даже в горе вам нужна компания. И если она есть, то вы начинаете думать о том, равны ли чувства, равна ли боль. Вы так эгоцентричны.
– Какие умные слова, – ухмыльнулся я.– Но ты права. И я из их племени. Пусть и оплёван, и изгнан.
– За что?
– За то, что не следую правилам игры. Норма, помнишь?
– Ага.
– Ну вот.
Мы вновь погрузились в тишину, прерываемую лишь машинами неподалёку.
– Пойду я спать.
– Хорошо, – ответила оса. – Ещё поболтаем?
– Да, завтра. Тебе тоже, наверное, нужно отдохнуть.
– Не помешает. Тогда до завтра?
– Да, – вымолвил я и вышел. Сил не было даже на то, чтобы раздеться, поэтому я заснул прямо в одежде…
***
Следующим утром, едва проснувшись, я уже знал, что будет. Это чутьё приходит крайне редко, но всегда точно. Я лежал в кровати и смотрел на дождь за окном. Даже под одеялом я чувствовал, что начинаю замерзать. Винтики в голове быстро пришли в движение и выдали ответ. Я встал, заварил кофе и вышел на балкон. В первую же секунду мне стало понятно, что чутьё не обмануло. За ночь ветер сменил направление. Холодное и лишённое жестокости дыхание осени было совсем близко.
Не говоря ни слова, я опустился на своё любимое место. Шестое чувство подсказывало, что я не один, но проверять означало бы лишиться этого таинства; безмолвного соприкосновения душ.
Несколько часов я просидел молча. Затем вышел, перекусил и вернулся. Время в тот день не бежало и даже не шло. Оно стекало, будто концентрированный сироп: тягучий и липкий. У меня не было нужды прикасаться к нему пальцами. Каждый сантиметр кожи ощущал эту субстанцию в миллион раз острее и чётче, чем мозг.
Постепенно солнце окрасило перистые облака в розовые и персиковые оттенки, а настроение – в серый. Это не была грусть, печаль или тоска. Меланхолия была бы ближе всего, однако в моём настроении были и нотки радости, хотя я и не понимал причин.
– Холодает, – сказала она.
– Чувствую.
– Ты ведь знаешь, к чему всё идёт?
– Да, – без тени сомнений ответил я. – И от этого ещё грустнее. Знаю, что не способен изменить это.
– Ты можешь дать мне кров.
– Лишив тебя свободы?
– Значит, мне не нужно ничего объяснять?
– Нет, – сказал я. – В моей голове за утро пронеслось бесчисленное множество вариантов. Но ни один не подошёл, ибо каждый подразумевал твоё заточение. На балконе, в банке или в другом месте, где тебя не настигнут холода. Если бы я понимал тебя чуть хуже, то уже сделал бы предложение.
– И я бы от него отказалась.
– Разумеется.
– Ничто не вечно.
– Знаю, но от этого не легче.
– Понимаю, – с грустью произнесла она.
Я открыл рот, чтобы что-то сказать, но в то же мгновение осознал, что даже самые умные, вычурные и точно подобранные слова будут бесконечно убоги в этой ситуации. Казалось, насекомое всё поняло без слов:
– Я буду скучать.
– Как и я. Мы не так много времени провели вместе, но оно было прекрасным.
– Вернее и не скажешь.
– Понимаю, что для тебя этот срок длиннее, чем для меня, и это лишь добавляет проблем.
– Эй, у меня ведь крошечный мозг, помнишь? Не надо таких сложностей, – пошутила она.
– Смешно. Знаешь, что меня печалит больше всего? То, что за 20 с лишним лет я ни с кем так не разговаривал, как с тобой. И, вероятнее всего, уже и не поговорю.
– Не грусти. Однажды мы встретимся снова.
– Правда? – удивился я.
– Да. Мы оба чувствуем эту связь. Значит, она достаточно крепка. И где бы мы ни были, чем бы ни занимались, наши дороги ещё пересекутся.
– В другой жизни? – безрадостно спросил я.
– Возможно.
– Надеюсь, и там мы почувствуем эту тонкую красную нить, связывающую наши души.
– Только если ты не будешь вновь угрожать моему дому.
– Я постараюсь.
Мы умолкли, чтобы послушать ветер и подобрать нужные слова для прощания. Последние слова…
– Я боюсь, – неожиданно признался я.
– Чего?
– Что больше никогда не услышу кого-то, кто поймёт меня. Но и держать тебя не имею права.
– Думаю, ты ошибаешься. Посмотри сколько вокруг тебя людей.
– Мы из разных племён.
– Но вы люди.
– Один человек сказал, что настоящее одиночество не в отсутствии людей. А в невозможности поговорить о том, что тебя действительно волнует. Понимаешь?
– Кажется, да. Но эй, посмотри на всё с моей стороны: каково будет мне. Большинство созданий моего вида вообще не имеют самосознания.
– Может, оно и к лучшему?
– Едва ли. У меня ведь оно есть.
– Да, в этом проблема «избранных», «особей нового вида» и им подобных: первым быть не трудно. Трудно им оставаться до самого конца.
– А что есть «конец»? – спросила она.
– Я не знаю. Теорий много. И какая верная мы узнаем только тогда, когда лишимся возможности поделиться этим с кем-то. Но, возможно, по-другому и нельзя.
– Возможно.
Я не заметил, как на город опустились сумерки, и зажглись фонари.
Было очевидно, что я прощаюсь с чем-то важным. Ценным. И это знали мы оба. Именно это чувство всегда отгораживало меня от долгих прощаний. Смотреть на кровоточащее сердце в руках и видеть своё у другого, осознавать этот момент… тяжелейшая из пыток.
– Прощай, – выдавил я из себя.
– Прощай, – надрывно произнёс голос, и в то же мгновение крошечное полосатое тельце вылетело из дырки под окном. Я успел лишь моргнуть, и всё исчезло. Я остался один. Человек, сидящий на балконе густонаселённого города и уже скучающий по разговорам, которые никогда не повторятся…
С того дня я больше не слышал этого голоса. Мне хочется верить, что существо, которому он принадлежит, сейчас где-то, где ему лучше, чем мне; что когда-нибудь он вернётся, и мы вновь заговорим, не утаивая того, что нас тревожит, беспокоит и не даёт забыться сном тёмными, безлунными ночами…

Конец

Моё знакомство с правдой

Почти у каждого из нас есть воспоминания из детства. Как хорошие, так и плохие. Они составляют некий фундамент, каркас нашей личности. Во многом именно благодаря этим воспоминаниям, как и воспитанию, мы стали теми, кто мы есть. Со своими причудами, заскоками и предпочтениями во всем – от еды до критериев выбора спутника\цы жизни и методов воспитания собственных детей. Я не берусь судить об этой данности как «хорошо» или «плохо». Я просто расскажу свою историю. Ни больше, ни меньше...
Для того чтобы лучше понять произошедшее со мной, стоит немного окунуться в историю моих родителей: ни мать, ни отец не были людьми, что называется, «голубых кровей». Бабушка пыталась воспитывать мою маму по правилам высшего света, но это не так уж легко было сделать в однокомнатной квартире, на периферии нашей необъятной. Отец мой рос в сельском районе в черте города – эдакая деревенька с частными домами и длинными, параллельными друг другу улицами. Дедушка мой (по отцовской линии) был человеком необычного склада ума и любил на досуге ремонтировать все, что работало неверно или ошибочно. Бабушка же была покладистого нрава и трудолюбива. До глубоких седин она возилась в огороде и держала дом в порядке.
Родители ни отца, ни матери не знали о том, как воспитывать детей. Бабушки и дедушки просто делали то, что умели, и в результате их действий, через определённый промежуток времени, их дети встретились. Свадьба, первенец, переезд в другой город, первая квартира. Потом на свет появился я. Судьбой мне было отведено почётное второе место среди отпрысков. И как это водится, я старался заслужить любовь родителей, как только мог. Мне казалось, что если буду следовать их советам, то стану тем, кем они смогут гордиться: слушал внимательно и кивал всякий раз, когда мама или папа говорили мне «Так делать не надо» или... Другого не помню, честно говоря. Слов похвалы в свой адрес я не слышал. Она выражалась только в улыбке или одобрительном кивке, когда я делал что-то, что родители считали верным. А верным они считали вещи не такие уж и сложные: чистоплотность, покорность, честность. В отличие от первого, с последним пунктом у меня никогда не было проблем. Я не стеснялся говорить правду, и это даже порой веселило взрослых.
– Такой непосредственный, – говорили они. Эта похвала воспитывала меня так же, как колокольчик воспитывал собаку Павлова: в какой-то момент в моей голове укоренилось понимание, что правда = награда. Осязаемая или словесная. Согласитесь, ни один ребёнок добровольно не слезет с этой иглы. Вот и я все повышал и повышал дозировки. Я мог открыто сказать о чем-то похабном или непотребном. Но так как я был юнцом с широкой и смазливой мордашкой, радикальная честность сходила мне с рук.
Любопытство и вытекающая из него наблюдательность давали мне большой массив данных: выпитая отцом втихомолку перед обедом рюмка, разбитая первым ребёнком ваза и прочие бытовые мелочи – обо всем этом я знал «правду». И да, моя жизнь ограничивалась только домом. По крайней мере, в тот период жизни. Я наблюдал за всем: как готовит мама, как делаются уроки, как наводится чистота в доме. Время от времени бывали у нас и гости, но детей в такие дни выгоняли с кухни в комнату. Скорее всего, поэтому в один из вечеров, когда отец был чем-то усердно занят, я поспешил к нему. На маленьком деревянном столике лежали пинцет, маленькие, с загнутыми концами ножницы, клей и кассета, из тех, что перематывали карандашами. Мой взгляд приковала вещь, доселе невиданная в стенах родного дома. Прозрачный пластик демонстрировал все внутренности диковины: миниатюрные бобины и плёнку. Я принялся рассматривать их внимательнее.
– Интересно? – спросил отец.
– Ага, – кивнул я. – А что ты делаешь?
– Ремонтирую.
– А что случилось?
– Да тут кое-кто, – он громко выругался, – взял у соседей кассету и порвал плёнку!
Его крик немного испугал меня, но любопытство взяло верх, и я продолжил наблюдать. Отец вытянул плёнку и ровно обрезал оторванные края. Затем он взял клей, буквально самую толику, и нанёс на один из кусочков ленты, торчащей из кассеты. Очень ровно он приладил сверху вторую полоску и начал активно дуть.
Я ткнул пальцем в маленький чёрный обрезок и поднёс его к глазам. Он был едва толще волоса, как мне казалось тогда, и шириной в две спички. Мастерство, с которым отец проделал все манипуляции, поразило меня. Он буквально «подковал блоху», хотя в те годы я и не знал о подобном выражении.
– Здорово! – не выдержал я.
– Пусть полежит, высохнет, – ответил отец. – Не трогай!
– Хорошо, – согласился я и отправился в другую комнату.
Чуть позже мы поужинали всей семьёй, каждый сходил в душ и мы легли спать. Наутро я увидел кассету уже в коробке с разноцветным рисунком и перечнем песен на обратной стороне.
«Значит, все получилось» – подумал я и с гордостью за папу пошёл заниматься своими делами, а именно играть. После обеда мама принялась готовить ужин, а я вернулся к прежнему занятию. За мной не надо было следить или проверять меня. Достаточно было создать круг из каких-либо предметов, и я уже в иной реальности, вернуть меня из которой мог только голос родителей.
– Открой дверь, я занята, – послышался мамин голос с кухни.
«Странно! – подумал я. – Ведь кухня прямо рядом с дверью, зачем отвлекать меня?»
Квартирка наша была скромная, и кухня, расположенная слева от входной двери, была и прихожей, и гостиной.
– Кто там? – спросил я, ожидая у двери и смотря на маму. Она стояла в лёгких домашних штанах, в фартуке, повязанном поверх какой-то старой выцветшей футболки, и с лопаткой в руке. Стальная часть кухонного инструмента блестела, что очень контрастировало с ручкой грязно коричневого цвета. Она была выполнена в простом стиле: параллелепипед со скруглёнными краями. Даже её конец, торчащий из-под мизинца, был скруглён.
– Соседка, – послышался приглушённый голос, и мама с улыбкой кивнула, что обозначало «молодец, спросил. Можешь открывать, одобряю». Я дёрнул дверь на себя. На пороге стояла девушка лет на пять старше меня.
– Привет. Взрослые дома?
– Да, привет, я занята немного, – сказала с кухни мама, находящаяся менее чем в паре метров от гостьи. – Заходи.
– Да я только кассету забрать, – смутилась девочка.
– Сейчас. – Мама указала на небольшой столик, стоящий под зеркалом возле верхней одежды, и обратилась ко мне: – Вон лежит, отдай, пожалуйста.
– Ага, – согласился я и сделал, что сказали.
– Все нормально? – спросила соседка и посмотрела на меня. Её чистые глаза будто разговаривали со мной без слов. Они шептали: «Скажи! Скажи, что все хорошо! Родители разорвут меня, если с кассетой что-нибудь случится!».
– Знаешь, – без церемоний начал я, – папа вчера полвечера чинил, там плёнка... пор...– Договорить я не смог. Резкая боль пронзила левое плечо, и у меня из глаз брызнули слезы.
– Все хорошо! – вклинилась мама и отвела меня от двери. – Что-то ещё?
– Нет, до свидания, – ответила девочка и убежала.
Мама выглянула на мгновение за порог. Её рука все ещё сжимала ту самую рукоять лопатки. Глядя на неё, на этот скруглённый конец, я быстро понял, что именно его я ощутил мягкими тканями плеча.
– Не надо другим рассказывать об этом, понял? – выпалила мать после того, как закрыла дверь.
– Угу, – кивнул я, утирая слезы.
– Иди, играй. На ужин котлеты.
Я молча ушёл в комнату с разрывающей плечо болью. Жгущая и тянущая, она быстро захватила руку и спину, а затем перешла в голову. Одно с другим там связалось само по себе. Все словесные похвалы мигом вылетели, оставив после себя лишь пустое пространство, молниеносно заполненное свежевыученным правилом.
Я не смел жаловаться, думая, сделал что-то неверное, допустил очень большую ошибку. Мне никто не объяснил, почему нельзя этого говорить, никто не спросил, больно ли мне. Я просто остался наедине с ощущениями и мыслями, что правда может причинить боль. Физическую боль.
Знаете, есть одна индийская притча: как-то турист, наигравшийся со слоном, спросил у дрессировщика:
– Почему вы привязываете таких сильных животных на такой колышек? – Он указал на деревяшку, которую без труда мог бы вырвать из земли любой взрослый.
– Слоны сильные, но не умные, – ответил дрессировщик. – Мы привязываем их на тот же колышек и на ту же верёвку, на которую привязывали в детстве. В то время слонята пытались вырваться, но сил ещё не хватало. Когда же слоны вырастают, – он поднял палец вверх, – они уже не хотят пытаться.
– А почему вы уверены, что взрослые слоны не будут вырывать колья? – спросил турист.
– Я уверен, потому что такого не было ни с одним слоном за все годы моей работы, – ответил дрессировщик.
Я вспомнил эту притчу, потому что сам подобен дрессированному слону. Ещё юнцом я получил травму, которая ассоциировалась у меня с правдой. Даже сейчас, спустя более 25 лет, даже зная механизм работы мозга, детской психики и бессознательного, я чувствую боль. Каждый раз, когда говорю правду, моё тело противится этому. Каждый день я ощущаю это физически, несмотря на то, что мышцы и суставы в полном порядке. Я понимаю, что мама не хотела делать мне больно, просто она бессознательно отреагировала на опасность: вероятную возможность потери денег, ибо этот кусок пластика в те времена был на вес золота. Один из древнейших механизмов, доставшийся нам ещё от животных – бей или беги. Он включается автоматически, без участия сознания, минуя логику, здравый смысл и аспекты воспитания. Благодаря этому механизму человечество ещё не вымерло. Но с другой стороны, именно из-за него появляются такие как я: патологические лжецы, для которых сказать правду все равно, что вырвать зуб без анестезии.
Я не оправдываю лжецов, плохих родителей, и уж тем паче не сетую на эволюционные механизмы. Также не призываю Вас верить каждому человеку и принимать что-то как данность. Я рассказал все это по одной простой причине: у всего есть история. У каждой привычки, у каждого болезненного ощущения и у каждой «причуды» есть свой источник. Я рассказал Вам о своём. А что знаете Вы о своих, собственных?

Энтузиаст (18+)

Сложно сказать, как именно рождается мечта. Она, как трава, высушенная ветрами и палящими лучами солнца, ждёт только одного – искры. Фотография, чей-то упрёк, брошенная вскользь фраза и сотни тысяч других вариаций. Они окружают нас ежедневно. Сперва в человеке не видно никаких изменений. Только столбик сизого дыма, будто писк щенка, поднимается откуда-то из глубины. Ветер, что раньше иссушал, теперь становится соратником. Он, как и ежедневная рутина, вместе с обыденностью, подобно мехам в кузнице будут раздувать пламя. Лишь когда жёлтые языки поднимутся к небесам, появится шанс увидеть путь; дорогу, ведущую к ослепительно прекрасному дню, когда безумная фантазия станет реальностью.

«Аппетит приходит во время еды» – гласит старая пословица. Мечта же становится ярче с каждым шагом. Она, атакуя упрямцев, фанатиков, отсеивает слабых и недостойных. Лишь тот, кто ежедневно напоминает себе о всепоглощающей силе пламени, способен приручить его; тот, кто изо дня в день, превозмогая боль в мышцах, идёт своей дорогой. Он не распинается перед другими, рассказывая о своих успехах, и не сетует на судьбу. Безусловно, окружающие его, поддавшись слабости, страху и малодушию сошли с дистанции и не станут упрекать за подобную выходку других. Ведь где-то там, в глубине сердца, они знают, что заденут подобной выходкой и себя самих, разбередят старые раны, вспомнят боль, бессилие, отчаяние. Единственное что остаётся аутсайдерам – кидать камни в того, кто ещё в силах двигаться вперёд.

– Фанатик, бегущий за ветром, – будут говорить ему вслед. Но слов не достаточно, чтобы упрямец сошёл с пути.

Непонимание, насмешки и упрёки покроют душу мечтателя шрамами. Они не будут простым украшением мужчины: чешуёй, стальным доспехом обернётся каждое увечье, полученное в пути. Год за годом, преодолевая лень, страх и сомнения энтузиаст будет идти вперёд. С каждым днём пройдённый путь будет становиться длиннее, а успех будет казаться все мельче, как люди для набирающей высоту птицы.

– Может, я ошибся? Стоит ли оно того? – будут по ночам точить черви сомнения, исчезая лишь к полудню, словно роса на стебле бамбука.

– Я иду к мечте, – будет упрямствовать путник. – И вы тоже часть моего пути, но не конечная цель. Всего лишь ещё одно препятствие.

В самую тёмную ночь, перед рассветом, сомнения и страхи вырвутся из клетки, созданной усилием воли, и вытянут свои длинные, холодные, как лёд, руки:

– Отдохни

– Сдайся

– Брось это, – будут шептать они наперебой, выискивая прорехи и трещины в несгибаемом стержне.

Это и будет последним испытанием. Тело затрепещет в ожидании покоя. Упрямцу уже негде будет черпать силы: он оставил всех, кто тянул ко дну, позади себя. Канули в лету непонимающие взгляды после опрометчивой откровенности, ровно, как и предложения пойти иным путём. Возможно, вместе с этим балластом человек теряет нечто ценное и важное – веру в то, что он именно тот, кому предначертано свыше совершить подвиг, переступить через себя и возродиться кем-то новым. Только оказавшись в пустоте и лишившись всякого общения с миром, можно впервые услышать самый важный голос в жизни. Поначалу, его будет почти не слышно, и потребуются колоссальные усилия, чтобы наладить связь, не используемую десятилетиями. Но игра стоит свеч, ибо голос этот окажется неиссякаемым источником силы и веры. Он знает, когда и как надо поступить, даже если разум будет спорить. Душа. В предрассветный час она поможет побороть темноту:

– Если ты не идёшь вперёд, ты катишься назад...

Мечтатель оглянется на пройденный путь и вспомнит все: первые, неловкие тренировки и радость первых успехов. Перед глазами, ускоренный тысячекратно, пронесётся фильм, склеенный из дней и ночей, массажей, растяжек, часов, проведённых в горячей ванне. Лишь после этого фанатик подойдёт к зеркалу и заглянет в свои глаза, внутри которых заблестят огоньки внутреннего пламени:

– Не сегодня, – улыбнётся человек в зеркале и, развернувшись, отправится дальше.

Даже после этого дня сомнения не уйдут прочь. Они будут преследовать, ждать удобного случая для следующего нападения, когда окажутся вплотную к пламенной мечте, чтобы сгореть. И такой миг обязательно настанет. Не рано и не поздно, а ровно в тот самый день. В день, когда фантазия станет реальностью, и плоть коснётся этой огненно-красной материи. И пусть не будет салютов и парадов – они не нужны тому, кто укротил свой дух и тело.

Удовлетворение, удовольствие и экстаз теперь будут сопутствовать упрямому безумцу каждый день. Такова награда для фанатика, дерзнувшего отдать себя искусству аутофелляции…

Конец.

Юбилей

У каждого в голове, в её самом отдалённом участке, или в сердце, как принято считать у романтиков, имеется тайная комната. В ней хранятся наши идеалы. Всего. От носков до планет и галактик. Сложно сказать, как наполняется эта комната, и ещё сложнее сказать, у кого находятся ключи. Человеку лишь остаётся заглядывать в замочную скважину и украдкой наблюдать за тем, что греет сердце: планы на Новый год, домашний уют, семья, дни рождения. Последнее, пожалуй, самое встречаемое в жизни разочарование. В детстве, едва слетит с календаря лист, оповещающий о полугодовой отметке с прошлого дня рождения, мы начинали готовиться. Кто-то сознательно, кто-то нет. Предвкушение подарков, праздничной еды, компота или газированной воды, вплоть до видения погоды за окном в момент появления заветного торта со свечами – все вырисовывалось в голове, иногда и без нашего вмешательства. И от одной этой фантазии, мечты об идеальном дне, на душе становилось тепло.
Безусловно, возраст меняет нас. До мозга костей, как бы банально это ни звучало. Однако наша комната все помнит. Аккуратно, в чистоте и в строгом, алфавитном или датированном порядке она сохраняет каждый дорогой для нас момент. Среди прочего в душевном чулане можно найти и наше видение самих себя. Идеальных, на каждом этапе своей жизни.
Фрейд считал, что все проблемы человека из-за несоответствия трёх «Я»: идеальный, настоящий и видимый другими человек. Что же остаётся нам? Видеть себя идеальными? Этому неврозу название «нарциссизм». Изменить идеальное видение человека, каким мы хотим быть? Но бессознательное ничего не забывает. Меняться? С каждым днём по одному шагу, оставаясь при этом все тем же собой, собранным из атомов, зародившихся вместе с большим взрывом. Но и тут есть подвох: нужно найти золотую середину между терпимостью к самому себе и дисциплиной. Каждая чаша весов таит бесчисленные пороки: на одной – самобичевание за малейшую слабость, а на другой – бесхребетность, неспособность заставить себя даже почистить зубы перед сном.
Как бы там ни было, всегда будут люди, для которых видение себя и реальность будут бесконечно далеки друг от друга. Для них нет радости ни в чем. Хотя какая радость может быть у человека, встречающего собственный юбилей в одиночестве? Его волосы постепенно захватывает серебро, знаменитый бес уже скалится на рёбрах, а борозды, подаренные Хроносом, с каждым годом глубже врезаются в когда-то смазливое лицо. Вот он, пятидесятилетний старик, сидящий на кухне.
– С юбилеем тебя, – шепчет он пересохшими губами и поджигает свечу, одиноко стоящую, будто безымянная могила на пустыре, в купленном куске торта. Руки, покрытые шрамами, ссадинами и белеющими волосами, переворачивают экраном вверх телефон, стоящий на беззвучном режиме. Все те же, пришедшие ещё утром, два поздравительных сообщения ждут, когда адресат прочтёт их. Но отправителям без разницы, улыбнётся ли юбиляр добрым словам. Они всего лишь напускная заботливость, проделки маркетологов, считающих, что так они повышают лояльность к своим продуктам.
«Поздравляем Вас с днём рождения! Желаем крепкого здоровья и долгих лет жизни! Дарим Вам купон на 0,5% во всех наших магазинах. Будьте счастливы!»
– Кого вообще может порадовать такое поздравление? – утирает слезы виновник торжества, чувствующий себя стариком.
Он оглядывает стены своей квартиры, пристально изучает жирные пятна на обоях возле стола, дыру в скатерти, образовавшуюся после падения сигареты, и так и не исчезнувшую со временем чёрную окантовку по кругу. Темные, как горький шоколад, глаза всматриваются в окна, покрытые слоем пыли и окружённые темно-жёлтыми занавесками.
«А ведь когда я их покупал, они были белыми» – думает старик и переводит взгляд на плиту. Переключатели газа, конфорки, даже стоящий чайник – все будто покрыто янтарной плёнкой. Рядом, среди крошек и пепла, лежат чашка, тарелка и ложка. Эти проборы, ровно, как и стол, подставка для обуви, вешалка или раковина, никогда не видели своей пары или других людей. Только тускнеющее с каждым днём лицо человека, с угасающими изнутри темными глазами.
– Вот и пятый десяток... – Шепчет он. Слезы все так же душат, но губы и язык ещё способны сотрясать воздух словами, отгоняя от окружённой светом фигуры одиночество, скрипящее ногтями по стеклу. Огонь свечи, укрываемый от оконного сквозняка морщинистыми ладонями, продолжает дрожать, но теперь уже от тяжёлого, старческого дыхания. Единственным другом, отрадой, становится танцующее рядом с пальцами пламя, пусть и живёт оно всего пару минут.
– Вот и мой фитиль скоро догорит, – сетует юбиляр. – Короток наш век, малыш.
Говорят, некоторые чувствуют приход смерти. Знают день и точное время, когда их жизни придёт конец. Одиночество пестует априорное знание каждый день, вплоть до того момента, пока оно не станет эмпирическим опытом.
Свеча угасла через минуту, как и жизнь одиноко сидящего на деревянной табуретке старика. Глаза его закрылись, и непроглядная темнота заполонила все пространство…
***
Эйнштейн доказал, что время относительно. Но людям и раньше было известно, что одна минута на костре не равна по длительности минуте с любимым человеком. Восприятие. Именно оно создаёт призму, которая так причудливо, через простые и не очень формулы, объясняет процессы в макрокосме. Именно человеческое восприятие, а точнее, 3-4 килограмма мягкого, словно пластилин, серого вещества, способны превратить секунду в час или даже год. Быть может, нейробиологам эта способность покажется завораживающей, однако, если человек переживает трансцендентный опыт, для него каждая такая секунда – моральная мясорубка. Темнота, боль, непонимание и отчаяние годами напролёт наматывают струны души на сюрреалистические шестерёнки. Проснувшись от такого сна, человек не сразу понимает, что реально, а что нет. Сама суть его существования ставится под вопрос. Столпы восприятия рушатся, пока сознание перемалывает воспоминания. Отделить зерна от плевел все труднее с каждой секундой, ибо теперь время возвращает свой естественный ход.
– Тебя сбила машина, – обращается к нему медсестра дежурным тоном. – Сотрясение, перелом ребра и повреждение внутренних органов.
– Я... Жив? – выдавливает юноша пересохшими губами.
– Ну, если нет, то мне следует взять пару недель отпуска, – все так же индифферентно отвечает девушка и удаляется, шумно зевая на ходу.
Для полного физического восстановления юноше потребовался не один месяц. Но ни о каком душевном спокойствии не могло идти и речи. Как бы ни убеждали врачи, какие бы примеры ни приводили, молодой человек знал, что он видел не сон и не галлюцинацию. Все то, что он чувствовал, было правдой. Его жизнью.
– Смерть, – говорил он, – подарила мне второй шанс, показав, что со мной станет, если я не изменюсь.
И он изменился. Гедонизм во всех проявлениях стал самоцелью. Вещества, выпивка, отношения на одну ночь – все это было лишь первой ступенью.
– Я слишком молод и не так уж глуп, – парировал он все замечания, – чтобы так просто сдохнуть.
Разрушительный образ жизни, так почитаемый среди несформированных личностей, сменился следующим этапом – отрезвлением. Потом было паскетарианство, вегетарианство, сыроедение и контролируемые голодовки.
– Энергия, которую мы ищем в еде, есть и солнечном свете, просто наши тела разучились его принимать. – Юноша, сам того не понимания, повторял чужие слова, веруя в них. За фанатизмом, как это всегда бывает, скрывалось сомнение, и когда оно взяло верх, молодой человек вернулся к прежнему питанию.
– Теперь-то уж одумается, – с тёплой улыбкой смотрели на него родители. Но им было и невдомёк, какая заноза сидела у сына между полушарий. Она проникала все глубже, влияя постепенно на суждения и решения.
Как и у всякого бывшего наркомана или алкоголика, разочаровавшегося в фанатичной вере, но не желающего возвращаться на прежний путь, у юноши были свои варианты получения от жизни «кайфа». И в них едва ли вписывались работа, отношения, и уж тем паче семья.
Прыжки с парашютом, с тарзанки, с моста, с крыши давали нужную дозу адреналина лишь первый год. Затем и они приелись.
– Я хочу увидеть мир! – Щёлкнуло в голове, ещё не тронутой сединами, в один будничный вечер. На эту мысль натолкнула шедшая по телевизору передача. Затем реклама, кричащая из каждого утюга «будь собой» и «следуй за мечтой» укрепила намерение.
Потянулись месяцы изнуряющей работы в попытках накопить на первое путешествие.
– Я здесь только на полгода, – с высоко поднятым подбородком говорил новый работник всем, кто хотел с ним сблизиться. Цель, маячившая на горизонте, приковывала взгляд настолько, что больше ничего не имело значения. И этот день настал довольно быстро: юноша отправился изучать мир. Сначала недалеко, только в пределах своей страны. Но с каждым разом, уезжая все дальше, парню было все труднее возвращаться домой, в старый видавший виды подъезд, в квартиру, требующую вот уже второй десяток капитального ремонта, на опостылевшую работу.
– Путешествия расширяют горизонт, мама, – отвечал он на любое предложение задуматься о будущем. – Надо жить здесь и сейчас.
И он жил. Здесь и сейчас. Никаких долгих отношений, никакой постоянной работы. Случайные, мимолётные знакомства, путешествия, переезды – все эти вещи настолько глубоко захватили человека, что он и подумать не мог о чем-то ином. Стабильность? Она виделась стагнацией, застоем, постепенным увяданием, и ещё одним шагом к тому будущему, которое он увидел на больничной койке в неполные 18.
Солнечные дни сменялись дождливыми, а затем и морозными, один год сменял другой, пока юнец превращался в мужчину. Он похоронил сначала одного родителя, а потом и второго. Продал их старую «халупу» и взял маленькую квартирку, «чтобы было, где бросить кости на пару недель».
– Может, я добавлю, и мы возьмём другую квартиру, побольше? – робко интересовалась его девушка.
– Нет, – отвечал мужчина, – мне так удобнее. Я сам. Тема закрыта.
Как когда-то родители не понимали его мироощущения, так и он теперь не понимал чувств своей пассии. Ей хотелось прожить с ним остаток жизни, слиться с ним и свить небольшое гнездо, с одним или двумя птенцами. Но ни увещевания, ни ультиматумы не приносили плодов. Каждый раз, направляясь в его квартиру, дама намеревалась сделать что-то, что сблизит их, свяжет тонкой, красной нитью судьбы. И каждый раз она ехала домой несолоно хлебавши.
В таком ритме прошли ещё пять лет. За этот срок девушка стала женщиной и покинула так и не повзрослевшего мужчину. Путешествия для него стали труднее: мышцы дряхлели, а кошелёк худел. Мысли о гедонизме посещали все реже, тогда как желание устроиться в кровати и отдохнуть – все чаще. Воспоминания поблекли, скомкались в один большой, толстый, весом почти в 30 лет, блин. Кусок теста, состоящий из кратких моментов, отобрал все, что могло создать хоть какую-то крепкую связь.
Одним пасмурным утром неутомимый путешественник проснулся и отправился готовить завтрак. Там, на кухне, между первой и второй сигаретой, на сотовый телефон пришло сообщение. Дата, заставка, пожелтевшие обои, грязные окна и жирные пятна на стене вернули в мозг старые воспоминания.
– Значит, сегодня? Сегодня мне 50?
Газ на плите был потушен. Юбиляр сходил в магазин и купил кусок торта, которому предназначалось принять в себя только одну свечу. Именинник осмотрел пустую комнату: ни друга, ни семьи, ни собаки, даже ни одной фотографии.
– С юбилеем, – прошептал он. Чуть подрагивающие, стареющие на глазах, пальцы поднесли горящую спичку к свече, живущей, пока горит фитиль, окружённый твёрдым, но податливым цветным парафином. Впрочем, как и человек…
Конец.

Пострадавшая.

Понедельник. 8 утра. Я стою на остановке и впитываю небесную влагу, источая при этом ауру ненависти.
«Быть может, в прошлой жизни я был котом, с которого рисовали Гарфилда?» – мелькает мысль в голове. Воспоминание о рыжем плуте вызывает другую особенность персонажа. Лазанья. Не лучший ход мыслей, если у вас сосет под ложечкой.
«Перекушу по пути» – сказал я себе час назад, глядя на тарелки с засохшими хлопьями гречки и сковородки, покрытые тройным слоем жира вперемешку с моющим средством.
Автобус приехал в тот момент, когда в моей черепной коробке начали зарождаться мысли о бренности бытия и незначительности работы для макрокосма. Заняв позицию возле окна, я достал телефон и посмотрел на экран. 8:16, заряд 11%. Казалось, мой многострадальный стон слышал даже Зевс.
В такой ситуации у меня было несколько вариантов: выбежать из автобуса и вернуться домой, забив на работу и зарплату; тихо плакать; погрузится в живописный пейзаж за окном, считая оттенки серого, или, что я и выбрал, изучать пассажиров.
Выбор был на любителя: девочка, игравшая на телефоне, и мама, сидевшая рядом с ней в наушниках. Бабушка, которая, время от времени поднимала очки и пыталась что-то разглядеть на экране телефона. Парень, который читал синюю, потрепанную книгу времен восстания Пугачева. Из всех них выделалась только девочка, одетая в пеструю куртку. Остальные же, будто одевались в одном магазине. Даже пенсионеры предпочитали куртки и пуховики коричневых, синих и черных цветов.
«Бытие определяет сознание» – подумал я и повернулся в другую сторону.
В хвосте автобуса меня заинтересовала одна юная особа. Грязно синие локоны выделялись на фоне этой серости так же, как капля вина выделяется на белой скатерти. Девушка едва заметно качала головой и шевелила губами, пока глаза бесцельно блуждали по сидениям и окнам.
«Интересно, заметит ли мой взгляд?» – во мне проснулось желание флирта.
Несколько остановок я изучал её ничем не примечательные сухие кеды, синие джинсы, куртку с оранжевыми и коричными вставками. Этот ритуал продолжался бы еще долго, если бы вытянутое лицо наблюдаемой не изменилось. Ее телефон зазвонил. Голова перестала качаться, а губы остановились на полуслове. Казалось, все вокруг стихло и прекратило свое движение, когда она поднесла трубку к уху.
– Да, здравствуйте. Извините, на меня напали, – безэмоционально проговорила она. – Да, хорошо.
Пока шестеренки в моей голове со скрипом пытались преобразовать услышанные слова, девушка начала елозить. Она размазала тушь, достала что-то из кармана и провела по щеке, где через секунду появилась алая полоса. После этого она зажала нижнюю губу белыми клыками, и почему-то я сам почувствовал медный привкус во рту, хотя отчетливо видел, как кончик ее языка забирает с прокушенной плоти каплю крови. Черные глаза поднялись и встретились с моими. Думаю, на моем лице все было написано яснее, чем можно рассказать. Девушка улыбнулась, подмигнула мне и выскочила на ближайшей остановке.
Вот уже вторую неделю я езжу на том же маршруте в то же самое время, но без результата. «Пострадавшую» я больше не видел. По какой-то причине она никак не выходит у меня из головы. Быть может, это безумие, которым я заразился воздушно-капельным путем. А может, любопытство или, не знаю, что хуже, любовь с первого взгляда...
Конец.

Мертвое письмо.

Меня зовут... Впрочем, это не так важно для моей истории. А важно то, что я – почтальон. Когда-то давно, я увидел фильм, как в постапокалиптическом мире один мужчина взял на себя обязанность доставлять письма. Если потрудиться, то и сейчас оный можно найти на просторах Интернета.
Для моего детского, неокрепшего ума не было ничего более прекрасного, чем видеть заплаканные лица людей (актеров), когда те, получали желтые листки со знакомым до боли подчерком. Несказанные слова, неозвученные обиды, пожелания здоровья и прочие тривиальности были для них так важны, что даже междоусобицы затихали в то мгновение, когда появлялся человек с сумкой.
– Я хочу быть как он! – сказал я себе.
Спустя пять лет я забыл о своей мечте и решил стать водителем, как мой отец. Но и эту мечту отбросил через пару лет. К 20-ти годам я все еще пытался найти свою профессию так же, как толстяк пытается нащупать зудящий желвак на причинном месте. И вот, в один прекрасный момент, мне вновь попался на глаза фильм о человеке, идущем сквозь зной и ветер с растрепанной сумкой посланий наперевес.
– Это просто еще одно звено в цепи разочарований, – решил я. – Одним больше, одним меньше. Какая, к черту, разница.
Удивительно, но профессия почтальона была куда сноснее моих прошлых рабочих мест. Здесь все было просто и незатейливо: вот письмо, вот адресат. Конечно, за жалкую надбавку я мог обзавестись и другими обязанностями. Например, мог сортировать посылки, разгружать сопутствующие товары и предлагать старикам приобрести лотерейный билет за деньги, которых не хватит даже на бутылку порядочной выпивки.
– Спасибо, – ответил я, – останусь при окладе.
– Тогда иди, выкинь вот это. – Толстая управляющая указала мне на синий контейнер, на котором обычно кто-нибудь сидел в перерыве и хлюпал чаем. Сбоку кривым подчерком была выведена белая надпись «мертвые». Десятки писем, открыток и телеграмм были мертвы. Причина была проста: в адресной строке был недоступный адресат: «На деревню дедушке», «Деду морозу», «Деду Мазаю», и прочие.
Спустя пару минут содержимое контейнера оказалось в отделе переработки.
«Так вот из чего сделана туалетная бумага, – подумал я. – Из детских надежд и фантазий, которые должны были воплотить герои народного фольклора».
Вернув на место «бумажный морг», я уже собирался отправиться домой, но мой взгляд привлек белый прямоугольник, прилипший к синему дну.
Ни адреса отправителя, ни индекса, ничего. Неровным подчерком было выведено только одно слово: «маме».
– Смелый малый, – ухмыльнулся я и запихал послание под футболку. – Будет чем вечером заняться.
В десятом часу я откупорил бутылку красного и распечатал конверт.
«Здравствуй, мама» – так начиналось письмо. Далее, я лишь перенесу его содержимое, ограничившись исправлением опечаток и ошибок:
Здравствуй, мама. Мы очень давно не разговаривали. Прости, наверное, это моя вина, но там где я теперь... Впрочем, ты сама все знаешь.
Я устроился неплохо. То есть это не очень хорошо, но и не совсем грустно, не знаю, есть ли более подходящие слова.
Мне кажется, тебя порадует, что у меня появилось несколько друзей. Большинство из них – мальчики. С девочками дружить гораздо сложнее, или я еще не научился этому.
Скажи, мама, а ведь ты тоже когда-то была девочкой? Тебе тоже было трудно с мальчишками?
Каждый день я узнаю что-то новое. Совсем недавно я увидел, как появляются бабочки. Никогда бы не подумал что такое возможно, но каждая из них когда-то ползала по земле, представляешь? Я был очень удивлен.
А еще, оказывается, некоторые овощи не такие уж и невкусные. (Смеюсь) Да, ты была права.
Еще я узнал, сколько времени и сил нужно потратить, чтобы приготовить еду. Теперь каждый кусочек становится для меня вкуснее только оттого, что я знаю, как трудно все это сделать. Может быть, и я однажды что-нибудь приготовлю для тебя.
Здесь есть взрослые, мама, точнее, они себя так называют: мальчики и девочки чуть старше меня самого. Они вечно ходят с поднятым носом и кривляются, приговаривая: «Взрослые так не поступают!». А еще у них есть «взрослые умнее». Это очень смешно.
Однажды, один «взрослый» почти весь день рассказывал мне о том, как курицы улетают на юг. Представляешь? Я сдерживался, сколько мог, но все равно под вечер рассмеялся до слез, а он никак не мог понять, что тут смешного. Потом он задрал голову и сказал: «Взрослые так себя не ведут!».
Я не стал его переубеждать и не стал говорить, в чем его ошибка. Может, он обиделся? Блин! Я ведь совсем не подумал об этом. Завтра извинюсь перед ним и расскажу, что курицы не летают. Надеюсь, мы посмеемся с ним вместе.
Еще, мама, я хотел сказать тебе спасибо за одежду. Она, как и еда, требует огромных усилий: стирать, гладить, штопать. Я никогда этого не замечал. Ты всегда говорила, что все это «не появляется из воздуха». Теперь я узнал это, как говорят взрослые, на своем опыте.
Как твое здоровье, мама? Не болеешь? Как там у папы дела? Все еще засиживается в гараже до ночи? Передавай ему привет и извинись за меня. Я постараюсь написать ему отдельное письмо, как только закончу это.
Еще я хотел рассказать тебе, что я узнал людей. Оказывается, помимо взрослых и друзей, есть еще и люди. Они... Очень жестоки, мама. Я никогда не думал, что кто-то может причинить столько боли и страданий. Люди... Я не знаю, почему они так поступают.
«Не твое дело» – однажды ответил мне один из них, после того, как я спросил, почему он попытался меня обмануть. Ему нужны были деньги, и он попытался их украсть у меня.
– Если бы ты сказал, я бы тебе их просто одолжил, – удивился я. Но он только больше разозлился и закричал на меня, что я слишком юн, чтобы учить его, что лишь когда окажусь в его «шкуре» смогу понять его. Он много еще чего кричал. В тот день я до самой ночи был без настроения.
Мне жаль, мама, что многие из уроков я не успел выучить, когда была такая возможность. Сейчас они даются очень тяжело. Если у тебя есть готовые ответы, хотя бы к некоторым из них, то, пожалуйста, пришли их мне, обещаю, я постараюсь все выучить. Надеюсь, у папы тоже есть несколько.
Честно говоря, мне очень трудно, мама. Мне не хватает тебя и папы. Не хватает наших высоких бутербродов по выходным и горячего сладкого чая. Мне не хватает ваших утренних шуток и запаха одеколона, которым папа умывался по утрам. Мне не хватает большого стола, за которым мы сидели и смотрели кино, бросая семечки на газету.
Я надеюсь, что у вас с папой дела лучше, чем у меня. Вы, наверное, уже перестали ссориться и ругаться. Наверное, закончили ремонт. Помню, как смешно было резать обои и отмываться от клея под холодной водой.
Наверное, я буду заканчивать это письмо. Извините, если я чем-то расстроил вас. Не болейте и будьте счастливы. Как бы там ни было, я рад, что вы отправили меня во взрослый мир. Люблю. Целую. Сын.
К сожалению, я больше не находил писем с этим почерком. Наверное, малыш узнал верный адрес. Надеюсь на это...
Конец.

discussio

Литература – это то единственное, в чем я более-менее сведущ. Конечно, это мнение вытекает только лишь из моего мироощущения и не является истиной в последней инстанции. Так или иначе, когда заходит разговор о книгах, я молчу, улыбаюсь и только иногда подаю признаки жизни фразами «да, читал» или, «нет, не слышал». Случалось мне срываться, выходить из темного угла и защищать «интеллектуальный вид развлечения», хотя я его таковым и не считаю. Последний такой раз произошел не далее, чем полгода назад. Тогда один из новых знакомых завел речь о вреде литературы. Юноша (такая характеристика ему подходит больше из-за морального развития, нежели по возрасту) настаивал, что каждого автора следует цензурировать, а порой и по несколько раз. Одним из его главных аргументов был Заратустра. И влияние оного на взгляды небезызвестного Адольфа.
– Что ж, – начал я, – давайте же убьем всех особей женского пола.
Непонимающие глаза визави попытались обрести дар речи и выплеснуть свое негодование в словесной форме.
– А чему тут удивляться? Елена Троянская, Брунгильда, Клеопатра в конце концов. Давайте окунемся в историю и сопоставим цифры, факты. Вопрос животрепещущий и оттого нуждается в скрупулезном изучении.
– Вам это надобно, а мне – нет, – парировал собеседник.
– Удобная позиция. По одной книге, по одной теории, причем недостоверной, вы намереваетесь всех и каждого в отдельности, героя и автора, уложить на прокрустово ложе. Кто, позвольте, вам предоставил такое право?
– Это моя точка зрения. Ни больше, ни меньше. Сколько лжепророков было придумано и возведено на пьедестал? Сколько фантазеров отравили счастливую жизнь людей своими экзистенциальными кризисами и философскими измышлениями?
– Вы обвиняете творцов в том, что их не поняли? Если так, то даже развивать эту тему не имеет никакого смысла, – ответил я с натянутой улыбкой.
– Разве они пишут не для того, чтобы их понимали?
– А для чего пишут художники? Музыканты? Поэты? Для чего изобретают новую технику?
– Для денег? – ответил он вопросом на вопрос.
– Отнюдь. Порой для человека нет иного способа справиться со своими внутренними демонами, кроме как облечь их в слова, ноты и мазки.
– Лавкрафт и Гоголь, я полагаю.
– Не только.
– Так давайте же вспомним Воннегута, – с иезуитской улыбкой выпалил он. – Разве не должны отвечать создатели за свои творения?
– Позвольте встречный вопрос. Должен ли отец отвечать за своего ребенка?
– А это тут причем?
– Ответьте, пожалуйста, – настаивал я.
– До определенного возраста, разумеется.
– То есть, по достижению двадцатилетнего возраста чадо уже самостоятельно, и родитель более не отвечает за него?
– Вы клоните к тому, что творцы – это те же родители? А их творения…
– Именно, – вклинился я, – это их дети. Пусть и не всегда имеющие физическую оболочку. И как только творение выкатывается, выходит, вылетает из душной мастерской, мастер уже не несет ответственности за него.
– Таким образом, по вашему же убеждению, – он указал на меня, – можно создать откровенный призыв к геноциду и остаться в чистых белых перчатках?
– Равно как и можно воспитать убийцу и не понести за это никакого наказания.
– А как же совесть?
– Это уже предмет другой дискуссии. То, что остается в сердце Виктора Франкенштейна, никак не касается наблюдателей.
– Однако. – Подвел собеседник итог нашего разговора. – Есть пища для размышлений.
– И это мы еще не углубились в манхэттенский проект, – улыбнулся я.
– Думаю, на данном этапе у нас есть более важные дела.
– Разумеется, – согласился я.
Весьма довольные собой и беседой, мы отправились за рабочие места. Нас ожидал тест Тьюринга.
Конец.

Попутчица.

На вокзале всегда много народу. Кто-то продает горячие сувениры, кто-то – памятные пирожки, а кто-то просто клянчит. Я являлся частью иного сословия: гость проезжий.
Стоя в очереди, среди стариков, родителей с ноющими детьми и хмурыми индивидуумами, загипнотизированными своими телефонами, я оглядывался по сторонам.
Среди вышеупомянутой флоры и фауны в большом зале находились: кафетерий «С теплом», вереница автоматов со сладостями и вредностями, и, конечно же, на радость бездомным, лавки.
В этом ансамбле бесконечной толчеи виделась только одна человеческая единица. Она медленно ходила от одного автомата к другому, подходила к витринам, со скрупулезностью тайного продавца изучала товары и тут же ретировалась, услышав:
– Вам что-то подсказать?
– Куда вам? – услышал я голос кассира совсем рядом.
«Значит, мы все-таки продвигаемся» – сделал я вывод про себя и вернулся к «странной девушке».
Когда-то давно я слышал, что в физике элементарных частиц существует интересная теория. Ученый на полном серьезе говорил, что реальность формируется лишь глазами наблюдателя. Проще говоря, в том момент, когда мы отворачиваемся, мебель в нашей комнате танцует. Возможно, это так, ибо, когда я вернулся к наблюдению, девушка уже исчезла.
– А вы куда едете? – послышался тонкий детский голосок из-за спины.
Каким-то образом она смогла переместиться с одного конца зала на другой в мгновение ока.
– Ты потерялась, девочка? – спросила толстая барышня любопытную в клетчатой рубашке и со спящим котом на руках
– Нет, просто интересно, куда вы едете. Может, я с вами хочу? – ответила она.
– Поехали со мной, – вклинился высокий мужчина из очереди, – я в санаторий еду.
– Не поеду. Вы меня пугаете! – надула губы дочь Евы. – А вы куда? – обратилась она вдруг ко мне.
– Не скажу, – буркнул я и отвернулся.
– Ну и ладно, – фемина махнула волосами и встала за мной.
«Попрошайка очередная, поди» – подумал я и достал телефон.
Взяв билет и освободив окно, я принялся укладывать ценную бумажку в паспорт.
– Мне соседнее с ним место, – проголосила девушка в окно.
– Чегоооооо? – вырвалось из меня.
– Ничего, – повторила девушка тем же тоном и, получив квиток, вновь воспользовалась сверхспособностью телепортироваться. Я же стоял, как потерянное дитя, и не знал что делать.
«Поменять билет? Или поехать завтра? Гостиницы здесь есть»
– Извини, билеты не меняют, – сказал кто-то позади меня. – Придется на месте попросить кого-нибудь из пассажиров.
– Хорошо, – ответила девушка, – не сидеть же молодоженам в разных концах.
Мужчина поцеловал свою невесту в лоб и принялся что-то искать в дорожной сумке.
«Будь что будет» – решил я и отправился на посадку.
Поезд, будто сосуд над неисправным краном, постепенно наполнялся людьми.
«Никого» – проговорил голос в моей голове, пока глаза изучали внутреннее убранство купе: 4 койки, один столик и окно над ним.
Попутчица появилась спустя десять минут с полными пакетами хрустящих гадостей.
– А вот и ты, – поприветствовал я.
– И вам добрый день.
Она уперлась спиной к стенке и занялась своим котом.
– Зачем ты взяла это место? – не вытерпел я.
– А что, нельзя?
– Можно, но зачем?
– Просто, захотелось, – пожала она маленькими плечами.
– Ты вообще совершеннолетняя?
– Ну, билет же мне продали.– Она подняла правую бровь.
Я с шумом выпустил воздух из легких и вернулся к телефону.
Возможно, стоило предпринять какие-то действия: поменяться местами с кем-то, отложить поездку или пожаловаться на это чудаковатую блондинку, но я только пассивно-агрессивно кашлял и тяжело вздыхал, когда ее шуршание мешало моему просмотру сериала.
Я не заметил, как поезд тронулся. К концу серии мы выехали за черту города, и до меня медленно дошли две мысли:
1) Мы будем ехать вдвоем.
2) В дороге не будет Интернета.
«Игнорировать ее будет сложнее»
Решение вновь было подсказано обстоятельствами: дверь чуть открылась, и голова проводника задала вопрос:
– Белье брать будете?
– Нет, спасибо, – ответили мы по очереди, и дверь закрылась, так и не показав нам остального тела вопрошавшего.
Выключив телефон, я отвернулся к стенке и попытался поспать.
Хрусть...
– Ну-ну, тише…
Хрусть...
«Сколько же ест этот кот?»
Сон не шел. Перевернувшись несколько раз и взбив подушку, я уже хотел попытаться снова, но меня остановил вопрос:
– Не спится?
– Ага.
– Тоже в поездах не могу спать. – Она посмотрела в окно и продолжила: – хотя, кто меня спрашивал.
Я прыснул.
– Ничего смешного. Не всем нравится качка.
– Есть такое, – отозвался я. – Часто ездишь?
– Очень, – ответила она на выдохе.
– А, работа...
– Не-а.
– А что тогда?
– Ничего.
«Чегоооооо? – протянулось второй раз за день у меня в голове. – Обычно, принято после отрицания давать верный ответ. Кто так делает вообще?»
– В смысле ничего? Ты же не просто так ездишь?
– А если так? – она вновь подняла бровь.
– То есть, ты просто приходишь на вокзал, спрашиваешь, «куда едете», и если нравится направление – садишься на поезд? Что за бред?
– Важна не цель, – подняла она указательный палец, – а сам путь. И люди, которых ты встречаешь. И котики.
– Больше собак люблю, – процедил я, – они умнее.
– Я тоже. Но их любят не за ум, а за преданность. Иные из них умирают вслед за хозяином, не в силах оставаться в одиночестве. – Её дымные глаза чуть увлажнились. – Мой «свистун» умер через неделю, после отца.
– Свистун?
– Мопс. Он свистел, когда спал.
– Соболезную, – кивнул я.
– Чему?
– Ну, по поводу отца и собаки.
– Они дали мне все, что могли. И отправились в лучший из миров. Или воплотились вновь, чтобы любить и быть любимыми кем-то еще.
«Прям дитя малое» – пронеслось в моей голове.
– И ты решила «пуститься во все тяжкие?» – я попытался поднять одну бровь, но поднялись обе.
– Нет. Продала квартиру, взяла кота и решила посмотреть необъятную.
– Так просто?
– Да, а что?
– Странно это.
– Не страннее, чем жить 30 лет в одной квартире, работая на одном месте, а потом сгинуть, так и не вкусив радости путешествий.
– Каждому свое, – раскинул я руками.
– Ага. Так и езжу. Из города в город, ночуя в хостелах и на вокзалах. Надоест – предприму что-нибудь другое.
– Например?
– Поеду заграницу и стану бомжом! – Она сдвинула брови. – Не знаю. Будет день – будет пища. К чему столь точные планы? Сегодня у меня есть деньги, чипсы и кот. О завтрашнем дне буду беспокоиться завтра.
– Живи быстро, умри молодым? – улыбнулся я.
– Может быть.
Я зарылся рукой в волосы и вновь углубился в размышления:
«Как вообще общаться с такими людьми? Она ж на всю голову... Так уснешь рядом, а потом – вуаля! – проснешься без вещей или еще чего похуже».
Солнечные лучи прыгали по ее персиковой коже и светлым волосам, пока глаза безустанно пытались что-то рассмотреть в пейзаже за окном. Непропорционально маленький нос то и дело дергался, будто желтая звезда, стекло или деревья за окном выделяли пух, щекочущий над верхней губой.
Следующие два часа прошли в тишине. Мы сошли на моей станции и, попрощавшись, отправились по своим делам. Я – на собеседование, а она – к кассам. Больше мы никогда не виделись.
Почему-то то собеседование я завалил. Может, потому что ее слова и стиль жизни никак не выходили из моей головы.
Завтра я продаю свою квартиру...
Конец.

Обеденный диалог.

– Сдавать будешь?
– А у меня есть выбор? – спросил я.
– Конечно, выбор всегда есть, – лучезарно улыбнулась сборщица. – Просто варианты не всегда нам нравится.
Последняя фраза меня удивила. Эта пухлая блондинка с вечно сияющими глазами и улыбкой на устах сказала что-то отдаленно напоминающее мудрость.
– Вот, за двоих, – прервал молчание мой сосед.
– Я тебе не отдам.
– А я и не просил, – пожал плечами он.
С первого дня этот юнец напоминал мне персонажа мультфильма: дружелюбный, обходительный, всегда гладко выбритый.
– А на чем ты сидишь? – спросил я у него однажды.
– На стуле, – без обиняков ответил он.
– Перефразирую. Что ты употребляешь, что всегда бодрый, веселый, и вообще весь такой «соседушка»?
– А чего грустить? Все же хорошо в жизни. Руки есть, ноги есть. Остальное – пустяки.
Возможно, я даже поверил бы в то, что он действительно так считает, однако, под длинными рукавами таилось увесистое «но» в виде ряда белых полос. Как тактичный человек я не решался задать вопрос о происхождении этих шрамов.
«Соседушка» погрузился в работу.
– Так почему ты не любишь дни рождения? – подсел он ко мне за обедом.
– С чего ты решил?
– Ну, за тот месяц, что ты здесь работаешь, не видел на твоем лице ни одной улыбки, когда собирали на день рождения.
– Финансовые трудности, – парировал я.
– Нет. Здесь дело не в этом.
«А «простачок»- то мозговитый!» – пронеслось у меня в голове.
– Такое ощущение, будто что-то произошло на один из твоих дней рождения, – продолжал добродушный «Пуаро».
– Нет. Никогда.
– Тогда что-то пошло не так, и ты обозлился?
– Снова мимо, – ответил я.
– Тогда... – юноша нахмурил брови, – тебе не подарили то, что ты хотел?
– Нет, – процедил я.
– Ну, ведь что-то такое было?
– Слушай, – не выдержал я, – а закатай рукава.
Он улыбнулся, но продолжил трапезу.
– Не расскажешь, откуда такой симпатичный частокол?
– Ты – мне, я – тебе.
– Ты же все равно не отвяжешься, да?
Он покачал головой.
– Рассказывай, что у тебя? Бросила девушка? Синяя лихорадка? Шизоидный приступ?
– Все вместе, – спокойно начал он. – После расставания я ничего не чувствовал. Ну, то есть в моральном плане. Не было запоев, рыданий в подушку и подобных соплей. «Ушла одна – придет другая» – сказал я себе. Но постепенно до меня начало доходить. Не было радости ни в еде, ни в сексе, ни в алкоголе. Встречи с друзьями тоже никак на меня не влияли. Пуст, понимаешь?
Я кивнул.
– Месяц за месяцем я пытался найти в себе хоть какую-то эмоцию. Гнев, радость, грусть, отвращение, хоть что-то... – Его брови были расслаблены, на лбу не было ни одной складки, а взгляд не отображал ничего. Казалось, это и не его история вовсе. – Когда мне надоела эта безвкусная жизнь, я залез в ванну и... ты понимаешь. Угадай, что было дальше?
– Приехала скорая, и тебя откачали?
– Нет. Я расхохотался. Лежа в ванне, с перерезанными венами я смеялся. До слез.
«Шизоид» – загорелась лампочка в моей голове.
– Я не хотел умирать. Все мое естество проснулось. В один миг порезы стали болезненно пульсировать, а смех сменился яростью. «Идиот!» – закричал я. С того дня эмоции снова со мной.
– И ты не думал, что тебе стоит обратиться...
– К врачу? – перебил он. – Я здоров. Но эти шрамы всегда будут мне напоминанием о совершенной ошибке, – его аквамариновые глаза чуть заметно блеснули, – и о том, что свой счастливый билет я уже вытянул.
Я принялся доедать остывший обед.
– Теперь ты, – напомнил он.
– Зачем тебе это?
– Интересно же. Ничего не бывает просто так.
У меня действительно не было такой уж захватывающей и завораживающей истории на счет моего дня рождения. Все было донельзя банально и пресно: в школьные годы ты ждешь этот день с трепетом. Тайна, предвкушение, фантазии. До тех пор, пока юноша или девушка не перейдут в ранг подростков, любое маломальское событие кажется чем-то волшебным. Но с годами, количество увиденных салютов переваливает за сотню, секреты фокусов становятся очевидными, а праздники превращаются в банальную попойку. Так и с днем рождения: сначала тебе дарят школьную форму, хотя ты просил велосипед или приставку, потом учебные принадлежности, или, что еще банальнее – деньги. Что может сильнее показать оторванность родителей от ребенка, чем подарок в виде бумажек.
«Купишь себе, что пожелаешь» – с видом Папы Римского, дарующего индульгенцию, говорят родители. План всего дня будто под копирку переносится с прошлого раза: отец берет лишнего, мать терпит до последнего гостя, который, прощаясь, неловко улыбается хозяевам дома, а ближе к полуночи ты не можешь уснуть, слушая взаимные претензии и упреки тех, кто должны служить тебе примером. В 18-20 лет лимонад сменяет алкоголь или что-то другое, а родителей сменяют друзья. Но в целом картина остается прежней. Неудивительно, что после 25-30 лет дни рождения становятся такой же рутинной как хлопушки на новый год. Именно эту историю я и рассказал своему «соседу».
– Как-то оно так, – закончил я.
– Да уж. Верить в магию становится все сложнее с каждым годом.
Я согласился.
– Надо бы тебе...
– Не надо, – перебил я. – Пора работать.
Я взял поднос и отправился в сторону урны. Оставалось еще 11 часов от моего дня рождения...
Конец.